Книга Гаттак - Евгений Ильичёв

входило вступить с местными клириками в открытую конфронтацию, но сделать это необходимо было в нужный, им самим выбранный момент. А если точнее, то лишь после того, как Гаттак поймет, кто именно с повстанцами действительно связь держит. Парень планировал подставить вычисленного связного и в самый последний момент спасти его, тем самым показав, что Борограду он больше служить не намерен.

Сейчас же весь его план летел ко всем демонам. С этих тупоголовых станется старика в исповедальнях замучить ни за что ни про что. Нет, не совесть Гаттака грызла, а острое чувство досады. И, самое главное, было непонятно, что делать. Выйти на улицу, заступиться за старика? Плюс в глазах сопротивления невеликий, да и основная цель достигнута не будет. Кто именно из школы с ними связь держит, Гаттак так и не узнал. С другой стороны, ну и что с того? Не узнает сегодня — доест свой завтрак да к себе пойдет новый хитрый план придумывать.

Тем временем клирики уже не на шутку распоясались. По всему видно было, что они старика увести хотят. Носками сапог то и дело санки пинают, руками размахивают, поторапливают. Дед же сидит и только глазами хлопает — дурака включил вроде как, не понимает, чего они от него требуют. Гаттак задумался: раз уж они с вещами старика прибирают, стало быть, только допросить, иначе скрутили бы уже и увели, а товар скорняжный местные бы растащили.

Народ на улице уже коситься начал на эту безобразную сцену. Кто в упор глядит, кто пальцем тычет на произвол, а кто и отворачивается. Вокруг старика с его шкурками вмиг образовалось пустое пространство, все соседи по торговому ряду предпочли ретироваться и рядом не околачиваться, собрали вещички по-быстрому да удалились от греха подальше. Однако цепким глазом Гаттак заметил в разных концах площади небольшие группки низших — люди кучковались по три-четыре человека, что-то выкрикивали в сторону распоясавшихся клириков, у некоторых из них разведчик увидел небольшие ножи. Они прятали их в рукавах, но Гаттак все же понял, что люди вооружены и на площади сейчас назревает что-то недоброе.

Гаттак стоял в нерешительности и наблюдал за всей этой картиной из окна питейной. Как же поступить-то? Вдруг решился: он выйдет и просто на правах высшего поинтересуется, что именно натворил бедный скорняк. Авось и пронесет. Может, эти двое по ошибке к нему подошли или вовсе в цене не сторговались, а теперь силу свою показывают. Всякое бывает. Да и с чего Гаттак решил, что этому дуболому Борову удастся его шифр разгадать?

Решившись, парень накинул свое пальто, шапку и вышел из питейной, причем в самый что ни на есть кульминационный момент. Один из клириков уже замахнулся на скорняка и врезал ему наотмашь по обветренному, изрезанному морщинами лицу. Старик от удара завалился на спину и потянул за собой сани, пытаясь удержать равновесие. Те опрокинулись на него, шкурки разлетелись по снегу, а второй клирик уже поднимал скорняка и пытался ему руки за спиной скрутить. Люди же из числа предполагаемых бунтовщиков тихо выдвинулись к клирикам, распихивая на своем пути народ.

Гаттак сделал к скорняку шаг и хотел уже окликнуть представителей власти, как вдруг ему в бок кто-то врезался, прижал к двери питейной и зажал холодной рукой рот.

— Молчи, дурак, коли жить хочешь! — прошипел на ухо знакомый женский голос.

Гаттак внутренне возликовал — она это, Марша! Случайно тут оказалась? Как бы не так! К нему она пришла, к скорняку. Ей дети шифровку передали! Всю эту картину наблюдал внимательный бармен, прильнувший после ухода Гаттака к окну. Впрочем, бывалый хозяин питейного заведения в ту же секунду сделал вид, что просто стол протирает, а попытки парня спасти скорняка никак его не трогают.

— Ты откуда тут? — выдавил из себя Гаттак, пытаясь высвободиться из захвата хрупкой учительницы. Та же прижала его к двери еще крепче и выпускать, по всей видимости, не собиралась.

— После поговорим. За мной ступай.

Марша медленно отстранилась от Гаттака, оставляя после себя сладковатый запах — особый, женский запах. Девушки так пахнут в моменты сильного эмоционального возбуждения, Гаттак такие вещи за версту чуял.

Марша мотнула головой — мол, нужно уходить — и сама зашагала прочь от места происшествия. Гаттак в последний раз взглянул на деда, которого невольно подставил. Того уже скрутили и тащили волоком в направлении единственной в поселке церкви. Перевернутые сани с товаром так и остались лежать на снегу, а клирики и не замечали, что за ними уже идут вооруженные мужики.

Марша пробиралась по главной улице, лихо лавируя в людском потоке. Все спешили на рынок — кто за покупками, кто продавать, кто меняться. Через пару домов она резко свернула за угол на маленькую тупиковую улочку, как раз в тот момент, когда на площади послышались крики и завязалась, видимо, потасовка. Но Гаттак всего этого уже не увидел, он молча следовал за учительницей.

Заканчивалась улочка старой водонапорной башней, которую местные использовали лишь летом, когда температура воздуха не опускалась ниже ноля. У ворот этой самой башни Марша наконец остановилась и развернулась к подошедшему Гаттаку. В тупичке никого не было — молодая учительница убедилась, что они здесь одни, и перевела взгляд на парня.

— Рассказывай, — приказала она.

— Что именно?

Марша закатила глаза и приблизилась к Гаттаку вплотную — так близко, что их губы оказались в паре сантиметров друг от друга. Со стороны могло показаться, что они влюбленная парочка — стоят себе, целуются.

— Что ты делал на рынке, рассказывай, — тихо и настойчиво прошептала она еще раз в лицо Гаттаку. Смотрела она при этом прямо ему в глаза, в упор смотрела, не моргая. Так близко парень к Марше никогда еще не подходил, да и вообще за все время его пребывания в школе они и парой слов между собой не обмолвились. Сторонилась Марша его, как, впрочем, и других учителей. Ни с кем, кроме своих детей, не общалась. На летучках с директором чаще отмалчивалась, на все вопросы отвечала односложно: «да», «нет», «постараюсь» и все в том же духе.

— Позавтракать пришел, — спокойно ответил Гаттак, ничем не выдав, что такая близость с женщиной его хоть как-то волнует.

— Врешь, — шепнула Марша и прижалась своей холодной щекой к горячей щеке Гаттака. От касания разведчик чуть вздрогнул, но отстраняться не стал.

— Зачем мне врать?

Вдруг прямо над ухом Гаттака что-то щелкнуло, висок пронзила острая боль, и Гаттак без сознания завалился на снег.

Марша переступила через его тело, подошла к воротам водонапорной башни, нажала на кнопку звонка условным сигналом — три коротких, два длинных. Пока ждала ответа, взглянула на парня, лежащего на снегу. Красивый. Сильный. Смелый. Военная выправка. Всегда цепкий взгляд — холодный, колкий, испытующий. И никакой ты не учитель истории, высший Гаттак, подумала Марша. Тогда кто же ты? Клирик? Слуга Боров? Военный?

— Вали отсель! — послышался грубый мужской голос из неприметного динамика под звонком.

— Магеллан, — четко произнесла пароль девушка. Раздался сухой щелчок, дверь во двор отворилась. — Я его одна не дотащу, помогите кто-нибудь!

Через пять секунд выбежали двое крепких мужчин в зимних охотничьих бушлатах, подхватили безвольное тело Гаттака и уволокли псевдоучителя в башню. Марша огляделась по сторонам — с улицы за ними никто не наблюдал, но в окне соседского дома дернулась занавеска. Девушка кивнула в сторону дома и зашла на территорию, не забыв запереть за собой ворота.

— Куда его? — спросил один из мужчин, спуская Гаттака по винтовой лестнице в подвальное помещение.

— Пока в карцер, — властно приказала Марша, — как очухается, на допрос его.

— Может, сразу в расход? Он скомпрометировал нашу явку.

— Нет. Мне нужно знать, кто из них расколется первым.

— А со стариком что?

— С ним уже работают.

— Не нравится мне все это, — ворчал мужчина, втаскивая Гаттака в крохотную комнатку и бросая безвольное тело пленника на сырой пол. — Этого лучше сразу грохнуть. Крепкий, гад. Возможно, разведчик.

— Не велено его устранять, — тихо ответила Марша, запирая дверь. — Нужен он.

— Кому?

— ЕМУ нужен. И не спорь, приказы не обсуждаются.

Глава 16

Кнесенка

Гаттак пришел в себя рывком — сознание просто включилось. Не было никаких лавирований между сном и явью, хотя сном то состояние, в котором он находился, назвать можно было лишь с большой натяжкой. В сон уходишь добровольно, а просыпаешься благодаря привычке вставать в одно и то же время, в крайнем