дорогу с пробитой головой, изрешеченной осколками.
Пламя волной окатило и Тэннера. Он принялся сбивать его, едва шевеля руками.
Приподняв голову над пылающим полем боя, Черт вновь уронил ее. Сейчас он был весь окровавлен, до предела обессилел и чудовищно устал…
И тут Тэннер увидел свой мотоцикл — невредимый, тот стоял впереди на дороге.
Черт пополз.
Добравшись до мотоцикла, он рухнул поперек седла и пролежал так добрых десять минут. Дважды его вырвало; боль, не затихая, накатывала волнами.
И минуло не меньше часа, прежде чем Тэннер взгромоздился на байк и дал газ.
Он проделал с полмили, а потом усталость и головокружение все-таки взяли свое.
Черт съехал на обочину и, как мог, припрятал мотоцикл. Только тогда он лег на голую землю и уснул.
* * *
В театре Смертной Муки, на сцене Исступления, среди подсвеченных молниями декораций Ночи и Грез скользят по подмосткам несуществующие воспоминания, слагаемые из были и небыли, яви и категорически невозможного, одушевленные страстями — мимолетные или непреходящие, свободные от похоти или невыразимо сладострастные, запутанные или нелепые, редко удерживаемые памятью, порой внятные, связные, прекрасные, уродливые или вполне земные, основанные на опыте, обычно бессмысленные и беспредметные, иногда — странно печальные или радостные, живописно-мрачные или светлые с легким оттенком грусти, — больше об этих воспоминаниях в общем-то нечего сказать, кроме одного: искра, из коей они возгораются, тоже неведома.
Человек, одетый в черное, движется по разбитой дороге под тускло светящимся небом.
Я — отец Дэрт[9], священник из Олбани, словно бы говорит он, совершаю паломничество в Бостонский собор, дабы помолиться о спасении человека. По горным тропам, по Дороге вдоль берегов потока в клочьях иены, мимо огнедышащей горы и по шатким мосткам тяжело ступают мои ноги. В этом лесу при Дороге, там, где обильные росы, я дождусь рассвета.
Доносится шум, подобный ровному урчанию мотора, однако он не становится ни громче, ни тише. Затем к нему добавляется другой звук — словно кто-то каждые пять секунд бьет камнем по крылу автомобиля. И звуки эти не смолкают.
К лесу приближается второй человек — в серых одеждах и красной маске, чьи глазницы обведены кругами. Тонкая линия вместо рта, ввалившиеся щеки и три темные буквы V на лбу.
Есть разговор, поп, словно бы говорит он, подходя и останавливаясь рядом с первым.
И что бы вы хотели сказать?
У меня большая просьба: помолись за одного человека.
Это мой долг. И за кого мне молиться?
Имя — ни к чему. Он лежит далеко отсюда. Похоронен в другой земле.
Как же мне за него молиться, если я не знаю имени?
Все равно помолись. Ибо сказано: призревай всех тварей без различия.
Этого я не могу.
Но сквозь мерные удары и ровное урчание твердо и весомо падают слова: молись, и, пусть молитва души твоей безымянна, приемлющий моление распорядится ею.
Тогда идем ко мне в мой дом, там ты найдешь ночлег.
Человек в сером поднимает ветку, за ней — дверь.
Что это? Какое-то святилище? Похоже на салон автомобиля, только очень большой.
Так и есть.
Человек в маске усаживается за руль, кладет на него ладони и замирает, устремив перед собой неподвижный взгляд.
Кто ты?
Не важно. Я веду машину.
Куда? Зачем? Ради чего?
Узнай, что, отправляясь на задание, я не хотел умирать. Мне было страшно, но я гнал машину вперед. Мимо, в объезд, напролом, что бы ни встало на пути, — я мчался к цели, а перуны небесные разили окрест, и вот мой товарищ погиб, и стал одолевать меня сон, я же боролся с ним зельями и силою воли и не бросал руль, хоть и знал, что незримое пламя радиации сжигает мое тело, проникая сквозь поврежденную броню. И в дороге я стал частью машины, а она — частью меня, так что мы стали едины в своей миссии. Это пламя по сей день беспрестанно терзает меня, и голова становится все тяжелее.
Человек в маске медленно опускает голову на руль и застывает в неподвижности.
Быстро-быстро приходят и уходят, появляются и улетают ночь, две ночи, три… Ослепший и обезумевший, я врезал свой след в Дорогу. Тело мое изранено, и пути — нет конца.
Он вновь поднимает голову.
Хотят истребить меня чудища земные и небесные. Хотят истребить. А я знай кручу баранку, добираюсь до цели, отдаю послание, болею и умираю.
Но пора и честь знать, не то я проговорю до рассвета. Ступайте отдыхать, вон в ту дверь.
Человек в маске встает и покидает машину, священник же, распахнув указанную им дверь, опять попадает в рощу, ибо машина исчезла, испарилась, хотя мотор ее урчит все так же громко и мерный стук не утихает.
Я видел диковинные и странные вещи. Мне не уснуть. Я буду молиться.
Священник преклоняет голову и на какое-то время застывает.
Человек в маске появляется вновь. Теперь голова его забинтована.
Пробуждаются ветры, словно говорит он, облака пришли в движение, и ночь темна. Буйный вихрь прочесывает лес под этим холмом. Рвет ветви. Луна не взойдет до зари, а тогда ее не увидишь. Нет ни тишины, ни покоя.
Назови свое имя.
Человек подносит руку к маске и накрывает ее. Отворачивается.
Брэйди. Даруй мне покой.
Маска и бинты падают наземь, а следом — серое одеяние. Бледное сияние рассвета окрашивает восток.
А из рокота и стука слагаются слова: «Многие раны истощали силу духа его, доколе не иссякла, подобно росе, что и ныне растворяется в воздухе».
Поет петух, небо вспыхивает белизной. Укрылся он под сенью дерев, под сенью дерев нашел пристанище.
Сон улетучился; куда — тоже неизвестно.
* * *
Он проснулся, чувствуя, что весь бок покрыт засохшей кровью. Левая кисть раздулась и ныла. Все четыре пальца словно одеревенели, и любая попытка согнуть их была сплошным мучением. Голова раскалывалась, во рту стоял привкус бензина. Боль долго не давала Тэннеру хотя бы шевельнуться. Плюс ко всем бедам ему опалило бороду, а заплывший правый глаз превратился в узенькую щелку.
— Корни… — просипел Тэннер и охнул: — Ч-черт!
Все вдруг встало на место, как если бы в сознании вдруг всплыл удивительно яркий и отчетливый сон.
Черта затряс озноб. Вокруг висел промозглый туман. Было совсем темно, и к тому же у Тэннера мерзли ноги — от сырости джинсы насквозь промокли.
Вдалеке послышался шум мотора. Видимо, проехала машина.
С трудом перекатившись на бок, Тэннер положил под голову руку. Он не мог разобрать, ночь сейчас… или мглистый день.
И вот, лежа у дороги, Тэннер вспоминал тюремную камеру. Теперь она казалась почти
