ковры. Что дела в его родном Эквадоре обстоят не в пример лучше. Марксизм – вот ответ. И так далее и тому подобное. Для отца слова Маркса были таким же законом, как для мамы – слова Иеговы. Вскоре отец так всем надоедал, что его увольняли. Наверное, мама еще и поэтому так злилась. На нее столько всего навалилось! Я не виню отца. Я просто пытаюсь лучше понять маму. Заботы о том, чтобы холодильник был полон, лежали на ней одной.
– Пап. – Я положил руку ему на плечо, хотя редко так делал. – Usted sabe que Mami lo hizo ¿Verdad?[121] – Я говорил по-испански, да еще положив руку ему на плечо; все вместе должно было означать, что у меня к нему важный разговор.
– Что сделала? – ответил по-испански отец – так, словно я попросил его купить зубную пасту.
– Mami lo hizo, ¿usted sabe?[122] – Я старался смотреть отцу в глаза, но его гораздо больше интересовал пылесос.
– Нет. Что сделала? Скажи. – Отец заблудился хуже, чем Колумб.
– La operación.
Услышав это слово, отец оцепенел и замкнулся.
– Папа, скажи мне то, что считаешь нужным сказать, и все. – Я говорил тихо и уважительно. – Все нормально. А если ничего не хочешь говорить, это тоже окей.
Отец прокашлялся и переступил с ноги на ногу, как боксер. Сунул руки в карманы, потом вынул. Облизал губы, не зная, с чего начать. Потом прокашлялся еще раз и сказал:
– Не думай, что я тебя не люблю.
– Я и не думаю.
– Не думай, что я не люблю твою мать.
– Не думаю.
– Я тогда не знал языка. Совсем ничего не знал. Когда это произошло, я жил в стране меньше года. – Отец покачал головой, словно все еще не мог поверить в произошедшее. – Со мной говорили врачи. Говорили, что так будет лучше всего. Мне не надо было соглашаться, но… но я не понимал. Я был здесь новым человеком.
– Мама же понимала по-английски, – сказал я. – Она должна была понимать, чего от нее хотят. Должна была тебе перевести?
– Не обвиняй свою мать. Она тогда только-только родила тебя. – Я никогда еще не видел, чтобы отец готов был заплакать. – Она происходит из общества, где такое считается пустяком. Где такое делают очень многие. Столько женщин вынуждены делать la operación, что это стало считаться пустяком. Я только знаю, что твоя мать никогда ни в чем не винила меня. И я тоже не стану ее винить.
– Мне большего и не надо, – сказал я.
– Я помню только тебя. Ты громко кричал, я держал тебя на руках. Твоя мама рассказала мне все только потом. Она много плакала, стала ближе к своему Богу. Я подумал: пусть, потому что ей так было легче. – Теперь отец говорил более собранно и спокойно, но ему все еще требовалось прочистить горло, которое никак не прочищалось.
– А Пета Понсе?
– Хватит. Достаточно, – утомленно сказал отец. – Эта сумасшедшая? Хулио, разве мы с тобой не мужчины? – Как будто мужчины не могут говорить о таких вещах. – Мужчины. Мы мужчины. Верно?
Моего отца создало другое время, другая страна, философия коммунизма. Подобно тому, как мой отец не обвинял маму, а она не обвиняла его, я не мог ставить отцу в вину его способ мыслить, не мог изменить его. Хотя папа всегда говорил мне, что мы, мужчины, не должны ни от чего уклоняться. То, от чего ты бежишь, в один прекрасный день вернется к тебе окрепшим и вооруженным до зубов. И вот теперь отец не следовал собственному совету, но он сказал достаточно, не стоило сердить его. Представится еще один случай поговорить об этом – и отлично. Нет – тоже хорошо. Разговор уже состоялся. Недоговоренности, висевшие между нами, больше не имели силы.
– Да, пап, мы мужчины, – сказал я, потому что именно это он хотел услышать. Я еще раз обнял его. Он убрал деньги, что я ему дал, в карман и быстро взялся за пылесос.
Я вручил Сальвадору фотоаппарат. Саль подержал его в руках, словно подумывал продать, но, когда я сказал ему, что в конверте, он чуть не вырвал конверт у меня из рук.
– Это – днем?
Не дождавшись ответа, Саль быстро вынул из конверта фотографии и принялся изучать их, словно играл в «Найди Уолдо». Рот приоткрылся, но не в улыбке. Старик как будто испытывал благоговейный трепет перед светом дня. Я навестил его пораньше, около половины девятого, потому что хотел, чтобы он прошелся со мной. Может, даже пригласил бы Таину и свою сестру прогуляться до наступления ночи.
– А знаешь, мы можем сходить на Ист-Ривер, – сказал я. – Там красиво.
– Ох, мне бы увеличительное стекло, – пробормотал Саль, не отрываясь от фотографий. Он прищурился, и глаза у него стали как муравьиные щелки.
– Можно сходить купить. В «Дуэйн Рид» наверняка продается.
– Что?
– Лупу. Давай зайдем за Таиной и ее матерью и пойдем покупать лупу.
– Нет. – Саль держал фотографию игровой площадки так, чтобы на нее падал свет. – Нет, papo, мне надо рассмотреть все прямо сейчас.
Я оставил его рассматривать фотографии, прислонился к старому пианино и стал изучать костюм vejigante, висевший на двери чулана, – красочный, он царил в этой маленькой квартирке. Я спросил Саля, не наденет ли он костюм сегодня вечером. Но Саля словно парализовало. Я перестал существовать. Он что-то коротко пробормотал себе под нос, кивнул. По-моему, он был счастлив, но в чем состояло его счастье, я не мог разгадать. Саль взял в руки фотографию площадки – и сделал шаг назад. Посмотрел на стену, снова на снимок, а потом перевел взгляд на меня.
– Ты уверен, что это то самое место? Не похоже.
– То же самое, Саль.
– Вот черт. А я, понимаешь, никогда его таким не видел. Никогда не видел, чтобы там было столько света. И правда, игровая площадка. Давай пойдем туда, papo, прямо сейчас пойдем.
– На площадку?
– На площадку.
– Ты что, серьезно?
– Да. Идем же.
Игровая площадка призывала его. Старый Саль обулся, надел плащ, схватил трость. Я много чего хотел сказать, но решил промолчать; как-нибудь в другой раз. Мне страшно хотелось выбраться из полуподвала.
– Заплатишь за меня в метро, papo?
– Давай сделаем лучше, – предложил я. – Возьмем такси.
Сальвадор взял с собой фотографии. Во время поездки он молчал, глядя в окошко, за которым мелькал Испанский Гарлем. Сальвадор много где жил, в разных кварталах. Он пел ду-вуп на бесчисленных углах бесчисленных улиц; теперь, когда он смотрел на эти места из окна такси, его воспоминания оживали. Мы пересекли Центральный парк, поехали к Верхнему Ист-Сайду, а потом по направлению к Клинтону.
На углу 46-й Западной улицы и Девятой авеню я расплатился с водителем. Сальвадор выпрыгнул из машины, словно объятый пламенем. Подбежав к ограде, он вынул из конверта фотографию. Сравнил настоящую площадку со снимком. Поток воспоминаний нес Саля вдоль ограды. Потом старик положил руки
