воздуха и дневного света.
Баланду мы есть не стали и вылили в парашу, а на другой день червей всё же в мисках не было и хлеб выдали без песка.
Накрываться ночью одеялом с головой запрещалось, руки спящего должны лежать поверх одеяла. Нарушение этого правила не наказывалось, но часто будили всю камеру, так как надзиратель открывал кормушку и громко будил спящего «нарушителя», а заодно, конечно, и всю камеру. А разве закажешь спящему, как вести себя во сне?!
Вот так и жили из месяца в месяц. И ужас совсем не в том, что были уже не только номерами, и не в том, что нас лишают самого необходимого, издеваются и днём и ночью. Весь ужас — в бесцветной методичности этих дней и ночей, ужас в том, что единственная жизнь, отпущенная нам щедрой природой, исковеркана, измолота жерновами насилия.
Это очень трудно понять, не пережив, не прочувствовав на себе! Настоящее чувство тюрьмы ведомо только тем, кто испытал её в качестве заключённого, а не наблюдателя!
И, несмотря на это и многое другое, сводящееся к одному — во что бы то ни стало «расчеловечить» нас, — почти полуторагодичное пребывание в тюрьме не сломило воли людей, не вынудило отказаться от принятого решения (отнюдь не сговариваясь!) беречь себя, не сгибаться, не надломиться раньше времени!
Такое отношение к нам не могло не способствовать ежедневному томительному самоанализу и пересмотру годами установившихся некоторых взглядов и оценок.
Во-первых, со всей очевидностью стало ясно, что в стране появились, а может, и умышленно созданы многочисленные кадры, жизненным критерием которых стали лицемерие и ложь. И так как ложь, клевета, доносы и инсинуации не только не наказываются, а всемерно культивируются и даже поощряются, ожидать хотя бы подсознательного, инстинктивного отвращения к этому стало для людей невозможно.
Длинные вечера тянулись нескончаемо нудно и утомительно. Полумрак в камере не позволял полностью отдаваться книге — сильно уставали и болели глаза.
Придумывали игры. Чаще всего сочиняли кроссворды и шарады, придумывали математические задачи и загадки, составляли шахматные и шашечные этюды.
Журналист по профессии, он же редактор районной газеты, не помню уже в каком городе, Миша Колегаев поражал нас быстротой составления кроссвордов, их оригинальностью и замысловатостью. Очень неплохо удавались составления шахматных этюдов бухгалтеру КВЖД Сахно. Я с инженером-артиллеристом придумывал интригующие задачи по арифметике и физике.
Участие в играх принимали даже малограмотный колхозник Ваня и всегда мрачный член Свердловского обкома партии Токарев.
Но всё надоедало и опять возвращались к тому, что всех волновало, не давало забыться. Чаще других начинал Сорель.
— Мне кажется, что обвинительное заключение, составленное по ложному доносу или просто на основании явной клеветы, стало сейчас нормой поведения всех следователей.
— Только ли следователей? — перебивает Миша Колегаев. — Неужели зло, которое причиняется арестованному далеко задолго до окончания следствия надзирателями, тюремными чиновниками, не говорит о том, что их поведение также стало уже нормой, да к тому же, узаконенной?!
— А что вы скажете о судьях? — вмешивается в разговор артиллерист. — Вот меня судил военный трибунал. Скажете, что судья не видел, что всё моё дело шито белыми нитками и что даже неспециалисту видна искусственность его создания. И всё же суд вынес решение «виновен» и вляпал десятку, да ещё с поражением прав на пять лет. Ведь это говорит за то, что они активно помогают следователям, вынося такие приговоры, и не возвращают дел даже тогда, когда выводы следователя базируются на порочных, бездоказательных, сугубо личных и к тому же вредных для общества умозаключениях. И нет ничего удивительного, что крылатой фразой всех следователей стало: «Ты попал в тюрьму — значит, ты виноват, ведь вот не трогают меня, не арестовывают?!»
— А не думаете ли вы, что судьи просто боятся громко заявлять, что они в своей практике часто сталкиваются с фактами инсинуаций и предпочитают молчать? — вмешиваюсь в разговор я. — Не думаете ли вы, что такой судья и сам неминуемо может стать подсудимым?
— Всё может быть, допускаю и такие варианты, — отвечает Сорель. — Но ведь отмалчиваясь, они становятся соучастниками грязных дел следователя. И только ли одной боязнью можно объяснить это?! Мне кажется, сейчас к месту сделать и кое-какое обобщение. Страх, карьеризм, терпимость к любому злу, уверенность в безнаказанность — это страшная болезнь, выражаясь медицинской терминологией — инфекционная. Она заразила большой и сложный организм аппарата и в первую очередь тех, кто призван вершить правосудие и стоять на страже его. Согласны?
— Выходит, говоря по-простому, все они — ПАДЛО! — вмешивается в разговор наш Ваня. — Стукач — стучит, карьерист — доносит, прокурор — санкционирует, следователь — «лепит» обвинение и «пришивает» дело, а судья — «наматывает» срок! А над ним, выходит, никого нет? Что же они там, вверху, не видят, что делается вокруг? Ну, ответь мне, Сорель, ты же всё-таки сам был властью, ты что же, не видел этого? Молчишь? То-то же! А теперь заговорил, когда самого прихлопнули!
— Да, пожалуй, и не видел, Ваня! Ведь эта болезнь носит скрытую форму. Вот ты и я это почувствовали. Да и то тогда, когда это коснулось нас с тобой. А разве на воле ты мог подумать, что есть у нас такие люди, которые потеряли человеческий облик? Ведь ты их не видел. И ты, и я верили, что наш человек чужд всех этих недостатков. Да и то нужно сказать, что сволочами-то они стали позже. Они не родились с этим пороком. Не с пелёнок они такие…
Мне кажется, всё то хорошее, чистое, душевое, что в них было, уже много лет изо дня в день вытравливалось под самый корень. Им вдалбливали, что они окружены врагами, что они не видят дальше своего носа, что рядом с ними живут вконец испорченные классовой ненавистью люди, лишённые нормальных моральных потребностей, которые смотрят на всякое зло с явным удовольствием.
— Иными словами, эти падло, как ты говоришь, Ваня, усиленно, каждодневно готовились. А вот кем — сказать не могу, ещё сам толком не знаю! Так-то, дорогие друзья! А ты, товарищ Сорель, говори, да не заговаривайся! По-твоему выходит, что все, кто сидит — невиновны, а виноватыми их сделали следователи и судьи, по указанию сверху. Ведь только так можно истолковать твои слова. А не думаешь ли ты, что такие мысли дают полное основание усомниться и в твоей невиновности!?
— Товарищ Токарев! Не забывай, что ты не следователь и не судья, а заключённый номер триста тринадцатый! И избави Бог от такого, как ты, в чине следователя или судьи. Ты, пожалуй, превзошёл
