не только желание к этим занятиям, но и привело бы к полному отсутствию возможности пошевелить рукой или ногой. Трёхдневное пребывание в холодном, абсолютно тёмном карцере, в одной нижней рубахе, с тремястами граммов чёрного хлеба и кружкой кипятку в сутки, неизбежно приводило к тому, что человека приносили в камеру полуживого, с зелёным лицом и блуждающими глазами с сумасшедшинкой.
Эта вера привела к многокилометровым, до головокружения, прогулкам по тесной камере вдоль четырёх стен, правда, только босиком, но с разрешения надзора. Хождение в ботинках было категорически запрещено в первый же день поступления в камеру: ведь стуча ботинками по полу, ты можешь наладить переговоры с соседними камерами, узнаешь, кто в них сидит.
— Чёрт ведь тебя знает, что ты там выстукиваешь ботинками, когда ходишь, может, ты выстукиваешь сговор о побеге, о бунте. Ведь вы все знакомы с азбукой Морзе!
Эта вера привела к идее выучить малограмотных — Струнина и Перепелицу — математике за среднюю школу. И действительно, за один год они свободно решали квадратные уравнения и строили кривые этих уравнений. За этот же год поляк Юзик Томашевич, пришедший к нам в камеру из одиночки вместо выбывшего нумизмата Джелатяна, научился бегло читать, писать и довольно прилично говорить по-русски.
Эта вера привела к повторению всего курса высшей математики и физики, к глубокому изучению электротехники.
Один раз в месяц каждому из нас выдавалось по две книги: одна из них художественная, а другая — какой-нибудь учебник. Заявки принимались надзирателем, предварительно вручавшим нам списки книг тюремной библиотеки. Библиотека была богатой и до чрезвычайности разнообразной. Говорят, что библиотечный фонд был укомплектован из книг заключённых в стенах этой тюрьмы в разные времена старой и новой России.
Лицам, имевшим деньги на депоненте, разрешалось ежемесячное приобретение двух школьных тетрадей. На первой странице тетради проставлялся в канцелярии тюрьмы большой штамп, гласящий, что в выданной тетради столько-то листов, что вырывать листы запрещается, а по заполнении тетрадь должна быть возвращена тюремной администрации и что нарушение этих правил влечёт за собой лишение в дальнейшем ларька, переписки, прогулок и предусматривает водворение в карцер. Единственное, что не оговорено в этих правилах, — это какое из этих наказаний ожидает провинившегося, или все сразу, чёхом?!.
Писать приходилось приобретёнными через тот же ларёк грифелями. Почему не выдавались карандаши, а только грифели — совсем не понятно. Можно только догадываться. Ведь карандаши необходимо время от времени чинить, а ножи держать в камере не разрешалось. Естественно, что заключённый, в силу необходимости, будет вынужден изыскивать возможность внести в камеру какой-нибудь режущий предмет. Очевидно, соображения профилактики играли в этом вопросе не последнюю роль.
Грифелем писать почти невозможно, а потому делали из хлебного мякиша довольно удачные футляры, в которых грифель выдвигался на необходимую длину, а острили его на цементной приступке двери.
Физическая и интеллектуальная тренировка вошла в быт камеры, она разнообразила нескончаемо тягучий тюремный досуг, она помогала бороться с наглостью, лицемерием, тупостью администрации, бесконечными наскоками надзирателей, не уступающими своей изобретательностью надзирателям Вологодской тюрьмы, такими же настойчивыми и страшными.
И откуда только берётся эта лютая и звериная злоба к людям себе подобным? Им бы жить в пещерном веке, а не сегодня. Сколько иезуитской выдумки потрачено, чтобы омрачить и так безрадостную жизнь тюрьмы?!
Встал лицом к стене камеры — трое суток карцерного содержания за «перестукивание». Возвратились с прогулки — зачитывается приказ о лишении всей камеры на целый месяц прогулок за «найденные» гвозди под тюфяком (гвозди новые, двухсотмиллиметровые — явно, подложенные надзирателем во время прогулки). В Вологде наказывался тот, у кого нашли, здесь же — вся камера — и на дли тельный срок.
На прогулке ходить только по двое, взявшись за руки. В Вологде ходили гуськом, один за другим. В остальном же, правила прогулки для нас не были неожиданностью. Они не отличались от правил Вологодской тюрьмы и не запрещали лишь одного — дышать и носом и ртом.
Любое нарушение хотя бы одного пункта пространного кодекса запретов влекло за собою немедленное возвращение в тюрьму и лишение всей камеры на некоторое время переписки, книг, ларька.
В камере разрешалось сидеть только на своей кровати и обязательно лицом к двери; ложиться на кровати запрещалось, даже если тебе нездоровится. Думаю, что неудобства, доставляемые нам этими правилами во время занятий, понятны без излишних комментариев.
Обязали собирать мундштуки от выкуренных папирос для сдачи по счёту надзирателю в количестве, точно соответствующем купленным папиросам. Недостача одного мундштука лишала права пользования ларьком. Через некоторое время выдача папирос, купленных в ларьке, стала проводиться с заранее оторванными мундштуками.
А как же курить? Ведь мундштуков у нас нет! Пришлось опять использовать хлебный мякиш. Папиросная проблема была решена.
В дверь стучать не разрешалось, пока надзирателю не придёт в голову открыть кормушку самому. Уже через неделю после водворения нас в камеру пришлось провести одни сутки (хорошо ещё, что не больше) в карцере.
Я имел монопольное право мыть пол в камере как вознаграждение от товарищей за труды по повышению их грамотности. Не надо думать, что это ирония. Мыть пол рвались все, ведь это физическая нагрузка, а она так была необходима всем. Помыв пол, я постучал в дверь, чтобы сдать деревянную шайку с половой тряпкой, и это послужило поводом к карцерному наказанию.
В дни, когда разрешалось писать письма и заявления (в месяц — один раз), выдавались тем, кто имел на депоненте деньги — бумага и конверт. Конверт заклеивать запрещалось, обратный адрес — не Соловки, а станция Кемь, почтовый ящик номер такой-то. Только в 1955-м году жена узнала, что я больше года провёл в Соловецкой тюрьме, а она была уверена, что я нахожусь в Кеми. Срок для написания письма или заявления давался ровно полчаса. Если не успел написать, приходилось сдавать недописанным. Лица, не имевшие депонентных денег, автоматически лишались возможности написать письмо. Передача купленных конвертов и бумаги товарищу запрещалась. Как только не додумались запретить делиться продуктами и папиросами из ларька?!
Дважды камера лишалась на месяц прогулки за проявление недовольства хлебом с большим количеством песку в нём и отказ от «баланды», в которой плавали в большом количестве крупные белые капустные черви. Черви были собраны нами в спичечную коробку и переданы надзирателю. Появились начальник тюрьмы и врач. Врач заявил, что эти черви абсолютно безвредны для человека, и что наши претензии вызваны злобой против Советской власти.
— Говорите спасибо, что кормят! — добавил от себя начальник тюрьмы.
За «необоснованные претензии» камера волею начальника на месяц лишилась свежего
