Однако человек так устроен Богом, что свыкается со всеми ударами судьбы и со всяким положением, а потому и Марика приняла предложение Детмара. Через одного рыбака-приятеля, ежемесячно посещавшего Шонен, она справилась у брата, согласится ли он принять её к себе на житьё. Получив от него утвердительный ответ, она быстро приняла окончательное решение: объявила о том, что отдаёт свою лачужку внаймы; и вот наступил день её отъезда. Горе, с которым она храбро боролась, при укладке вещей несколько раз одолевало её и приводило к тому, что она присаживалась на свой синий сундук и плакала. Мало-помалу и вся посуда со стены была снята и уложена в сундук, а за нею туда же был уложен и рыбный котёл; а так как каждая вещь пробуждала в душе её целый рой воспоминаний, то и слёзы бедной женщины почти не просыхали.
Наконец всё уже было прибрано — оставалось только модель корабля, висевшая на стене.
— Это уж ты возьми себе, — тихонько шепнула мать Яну. — Храни как святыню, потому ведь это он сам резал. Это был его первый подарок мне. Тогда я была ещё молода и счастлива — невестой его была! Оба мы были бедны, но довольны своей судьбой; а главное — были вместе, тогда как теперь он так далеко, среди злых чужих людей, где он и доброго слова-то не услышит... Бедный, бедный Ганнеке!
И опять лились слёзы, те чистые, прекрасные слёзы любящей души, которым, по народному поверью, Бог ведёт счёт на небе...
А время между тем шло да шло, и наступила наконец такая минута, когда в маленькой комнатке появился сосед-рыбак, чтобы помочь перенести в гавань сундук и другие бедные пожитки Марики и её дорогого Ганнеке. Но и с маленькой, бедной комнатой нелегко было расстаться: несколько раз возвращалась она в неё, и то в этом, то в том углу постоит, поплачет и руками разведёт. Уж слишком тяжело было расставаться с многолетними, дорогими воспоминаниями, со своим прошлым...
Яну немалого труда стоило оторвать добрую Марику от этих воспоминаний — увести её наконец из её бедной лачужки. И на пути к гавани она всё ещё оборачивалась, чтобы ещё хоть разок взглянуть на своё пепелище... Так шла она рядом с сыном, пока домик не скрылся из глаз её. Тогда она ещё раз глубоко вздохнула, осушила слёзы и мужественно пошла вперёд. Придя на торговую площадь, она пожелала проститься с мейстером Детмаром.
Она нашла Детмара в сообществе с думским писцом Беером. Тот уже давно успел оправиться от своего испуга и позабыл о выговоре, который был когда-то им получен от Иоганна Виттенборга. А теперь уж он и прямо мог относиться с пренебрежением к строгому бюргермейстеру, как к падшему величию.
— Да, да! — сказал он, покачивая озабоченно головой, когда узнал от Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидает Любек, — Да, много ещё найдётся добрых людей, которых высокоумный Виттенборг лишил отцов и супругов, и все они одинаково плачут теперь кровавыми слезами и терпят голод и всякие лишения. Но утешьтесь, моя дорогая фрау Ганнеке, — добавил он, понижая голос и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу, — вы скоро получите полное удовлетворение, потому, изволите ли вы видеть всех этих ратсгеров, которые спешат в думу в своих чёрных одеяниях?.. Они все идут туда, чтобы произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, и весьма легко может быть, что он и...
Он не окончил своей фразы и весьма выразительным жестом указал себе на шею.
— Господи Боже мой! — печально вздохнула Марика, — если даже и так дурно окончится дело с г-ном бюргмейстером, так какая же мне-то будет польза: мне ведь всё же не вернут моего Ганнеке. Да притом чем же тут виноват г-н Виттенборг, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы все должны ей подчиниться.
Сказав эти слова, она коротко, но сердечно простилась с Детмаром, ещё раз поручила его попечениям своего Яна и затем направилась с сыном в гавань.
— Очень недалёкая женщина, — сказал писец вслед уходившей Марике.
— Ну, вот ещё! — заметил Детмар. — Не всем же умными быть. Она по-своему совершенно права, а уж что она честная, славная женщина — это могу заверить.
— Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоит! — отозвался Беер, почёсывая кончик своего носа, и, помолчав, вдруг спросил:
— А тот? Мальчуган-то её? У вас, что ли, будет жить?
— Вы это о ком говорите? — отвечал мейстер Детмар.
— О ком? Конечно, о Яне.
— И о нём-то вы изволите отзываться с таким пренебрежением? Уж не потому ли, что отец его простой рыбак? Так не забывайте же, что и все ваши ратсгеры на том нажили свои богатства, что отцы их сельдей ловили!
— Ах, я совсем не то хотел сказать! Вы не так меня поняли... Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, г-н Детмар.
— Что тут толковать! Ганнеке мне — друг; и кто смеет о нём или о его семействе отзываться непочтительно, тот меня оскорбляет!
— Хорошо, хорошо! Так и буду знать и помнить. Только вы уж не сердитесь на меня, дорогой приятель! А то я, право, всё об этом буду думать во время заседания суда да, пожалуй, ещё и ошибок каких-нибудь в протоколе наделаю...
— Ну, да уж ладно, ладно, — сухо отвечал Детмар. — Не смею вас теперь задерживать, потому вам в должность пора. А на прощанье должен вам сказать, что мне было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпал строгий приговор, потому что это был всё же человек вполне честный и городу нашему доброжелательный.
Беер равнодушно посмотрел по сторонам, вертя в руках свою трость с большим набалдашником, потом раскланялся с Детмаром и вышел из его склада.
— Ишь, какая, подумаешь, важная персона! — бормотал про себя писец, шагая по улице. — Я бы его давно отправил к чёрту, кабы у него не было столько денег да ещё и... — и он не досказал своей мысли и только немного спустя продолжал говорить про себя: — А этот мальчуган поплатится мне за грубость своего хозяина! Погоди, дружок, недолго я тебе дам усидеть в твоём тёплом гнёздышке!
И он ускорил шаги, видя, что уж тюремные сторожа ведут Виттенборга в ратушу.
XIX
Приговор
И
