бы быть жизнь! Словно занавеска раздвинулась, и я глянул в окно. На ослепительный, залитый солнцем мир. С деревьями, птицами, голубым небом, чистым воздухом и травой – радостный, свободный мир. Только на миг… Занавеска сдвинулась и закрыла… Пыльная, серая занавеска. Я вдруг увидел свою убогую комнату и всю убогую, серую жизнь. Нашу жизнь. На миг, только на миг… Но тут же – ослепительная, восторженная вспышка, взрыв! А потом…
Да, я начал приходить в себя раньше… Я уже пластался без сил, а она была еще там, в вышине, где только что мы были оба. Я же словно отделился, покинул ее. Спланировал…
Медленно приходил я в себя, и медленно же в меня вползал ужас. Оставил ее, не смог за ней угнаться! Не смог… И, наверное, опять разочаровал… Все было хорошо, очень хорошо, но…
Моя беда нахлынула на меня с новой силой. Только что… такое! И вот… Сердце сжалось и словно остановилось.
«Слаб! Слаб!» – билось во мне кувалдой. Я позорно распластался на грешной земле, а она…
– Ну, что ты? Ну, что с тобой? – успокаивала она нежно, сочувственно. – Мне же было очень хорошо, очень! Это даже лучше, что не хватило чуть-чуть. Сердце могло не выдержать. У меня сердце слабое…
Она улыбнулась жалобно.
«Не хватило чуть-чуть»? Я услышал главным образом это. «Не хватило» все-таки? О, Господи, что же делать…
А она вдруг начала говорить. Рассказывать о себе. Это был какой-то поток. Жалостный, тоскливый и бурный… Словно вскрылся нарыв.
А я слушал.
С 17-ти лет она фактически осталась одна. Отец бросил их и сошелся с другой, а мать стала отчаянно пить. Она пила и при отце, пьянки устраивались, когда Лора лежала в детской кроватке за занавеской. И с 13-ти лет к ней уже приставали («Я рано сформировалась» – сказала она). А в 15 один мамин ухажёр ее изнасиловал. «Мне иногда кажется, что все мужчины скоты. К тебе это не относится, ты понимаешь, но вообще-то я не верю никому, ни одному человеку. Кругом одна ложь, я давно поняла. Есть только секс и деньги, больше ничего. Любви нет. Да и секса в сущности нет тоже. Свинство одно… Все ненавидят друг друга. А ты… Ты какой-то особенный, но…»
– Что «но»? – тотчас встревожился я, и сердце опять словно подпрыгнуло.
– Да нет, не то, что ты думаешь, глупый. А просто ты такой же, как я, понимаешь? Неприспособленный. Потому, наверное, ты мне и…
Это было странно сказано, я даже не понял тогда. Но не спрашивал. «Неприспособленный»? Что это значит?
– Я, наверное, другая, не такая, как все. Хочется по-человечески, а получается… По-моему, ты такой же.
Так говорила она, а у меня ком стоял в горле. «Неприспособленный»… А она продолжала.
На работе к ней без конца пристает начальник. Не Костя, нет. Другой. К сожалению, он очень противен ей как мужчина («Знаешь, он такой толстый, потный»), и она никак не может заставить себя переспать с ним. Хотя это вообще-то не помешало бы. Она так и сказала: «Не помешало бы». Потому что тогда ее, может быть, перевели бы на лучшую должность с приличной зарплатой. Он же ей обещал, если… Сейчас она получает восемьдесят – гроши. «У некоторых это запросто получается, а я никак…» – сказала она и вздохнула. «Злюсь на себя, а ничего не могу поделать. С кем другим еще куда бы ни шло, а с ним никак. Он открыто предлагает, понимаешь, хотя бы… ну, ты понимаешь… хотя бы в рот… а я… Ну, просто ничего не могу поделать с собой, противно…»
Ничего себе, думал я. А она продолжала…
Живут с матерью вдвоем в однокомнатной квартире – не так давно получили, а то жили и подавно в коммуналке, фактически в бараке. Мать по-прежнему пьет, «не просыхая», работает в магазине. С мужем не сложилось потому, что у него тоже есть мать, которая ее, Лору, невзлюбила. «Женщины вообще меня плохо переносят», – сказала она и улыбнулась грустно.
– Я с тобой не такая, как с другими, – сказала еще.
– А ты веришь в передачу мыслей? – спросил я. – Веришь?
– Да, что-то есть, по-моему.
– Правда, у нас с тобой это бывает?
– Да, может быть. Бывает, наверное.
Стоило, не глядя на нее, подумать, позвать мысленно, как она вздрагивала и смотрела на меня тотчас. Я тоже кое-что рассказывал о себе. Мы все же немного выпили – то, что у меня было.
– Никуда я не пойду, – сказала она, когда стемнело. – Ты хочешь, чтобы я осталась?
– Еще бы…
Что-то произошло еще у нас, правда, не очень выразительно. А потом мы как-то оба уснули…
И наступило утро. Оно было пасмурным, это утро. Подморозило, шел снежок. В своем светло-зеленом плаще с заштопанной дыркой у пуговицы я провожал ее почти до самой работы. Опять подумал, что она выглядит как-то слишком эффектно. Чрезмерно ярко, пожалуй, особенно в это серое утро. Мы шли, и снег таял на наших лицах.
Она шла справа от меня, прижимая локтем к себе мою руку. На совершенно бледном лице четко рисовались черные брови, сияли небесно голубые глаза. Встречные мужчины живо поглядывали на нее, хотя и торопились с озабоченными лицами на работу. Она была как бы не от мира сего. Или мне так казалось? Я-то ведь тоже…
– Хочешь, сходим вместе куда-нибудь? – сказал я.
– Да, вообще надо куда-нибудь выбраться. Я с удовольствием. Может, в Цыганский сходим?
– В Цыганский театр? Я постараюсь, я достану билеты…
– Ну, ты больше не провожай меня, ладно? А то здесь уже нас могут увидеть. Это ни к чему. Пока. Я позвоню.
Это «нас могут увидеть» резануло меня, хотя и было понятно.
– Позвоню тебе завтра, а может быть еще и сегодня, хорошо? – сказал я.
– Хорошо. – Она кивнула. – Ну, пока?
– Пока.
21
А днем проглянуло солнце. К середине дня хмарь развеялась, лучи брызнули, и свежий снег ослепительно заискрился.
Все-таки она моя, – думал я, успокаивая себя. – Все-таки было у нас по-настоящему, состоялось! Почти… Вот только что же теперь?
Дальше открывалась бездна, и я старался не думать.
Очерк! Нужно писать очерк. Обязательно! Еще немного пособирать материал и – за работу. У меня будет хороший очерк, настоящий. Нужно пробиться наконец! Стать состоятельным, тогда и смогу ей помочь.
О гранках у Алексеева вспоминать не хотелось. У него же не было той самой папки «Суда», он мог и не знать, как было на самом деле. И потом он ведь сам рекомендовал
