(иным только дай случай прикоснуться), красивые ноги и совершенно никакой нужды в бюстгальтерах. Нрав, правда, далек от ангельского, но тут уж не Уайту меня судить.
– Здорово я придумала – зайти утром, да?
– Еще бы. К самому-то занятому человеку в Калифорнии. Он точно оценит. Лучше б и вовсе поднять его в четыре утра.
– В том-то и фокус. К вечеру он устает, да еще весь день перед глазами одни актрисы, и не все из них уродины. А я появлюсь с утра пораньше и задам нужный настрой.
– Слишком уж цинично.
– А что вы предлагаете? Только без грубостей.
– Я вас люблю, – начал он неубедительно. – Люблю вас больше ваших денег, что само по себе немало. Может, ваш папенька повысит меня до продюсера?
– Я могла бы выйти замуж за йельского выпускника и роскошно жить в Саутгемптоне.
Я покрутила настройку и поймала по радио то ли «Потерю», то ли «Разлуку» – в этом году песни пошли хорошие. Раньше, во время депрессии, музыка была убогой, лучшие мелодии тянулись еще с двадцатых годов: Бенни Гудман с «Синим небом», Пол Уайтман с «Когда окончен день» – одни оркестры и можно было слушать. А теперь мне нравилось почти все – ну, за исключением «Малышка, ты устала за день» в исполнении отца, когда он пускался сентиментальничать и изображать любящего родителя.
«Разлука» с «Потерей» наводили не на те мысли, и я снова покрутила радио; поймалось «Славная, милая», самый подходящий для меня текст. На гребне холма я оглянулась: воздух прозрачен настолько, что за две мили можно разглядеть листья деревьев на горе Сансет. Временами поражаешься простым вещам – обыкновенному воздуху, чистому и незамутненному.
– «Славная, милая, сердцу отрада-а-а», – подпела я.
– Вы и для Стара собираетесь петь? – уточнил Уайли. – Тогда вставьте строчку про то, что из меня выйдет хороший продюсер.
– О нет, там будем только я и Стар! Он взглянет на меня и подумает: «Как я мог ее не замечать?»
– Устарело, в этом году такие реплики не пишут.
– …А потом назовет меня «малышкой Сесилией», как в ночь наводнения. И подивится, как я повзрослела.
– Вам даже делать ничего не придется.
– Я буду стоять и расцветать. И он поцелует меня, как ребенка…
– Прямо по моему сценарию, – посетовал Уайли. – А ведь мне его завтра нести к Стару.
– …потом сядет, закроет лицо ладонями и скажет, что никогда не думал обо мне в этом смысле.
– То есть с поцелуем вы накинетесь не по-детски?
– Говорят вам – я стою и расцветаю. Сколько раз повторять: расцветаю!
– Начинает отдавать пошлостью. Может, на сегодня довольно? Мне ведь еще работать.
– А потом он скажет, что это судьба и все предрешено.
– Кинематограф в чистом виде. Продюсерская кровь. – Уайли притворно содрогнулся. – Не дай Бог получить такую при переливании.
– И еще он скажет…
– Все его реплики я знаю наизусть. Интереснее послушать, что вы ответите.
– Тут кто-нибудь войдет…
– И вы вскочите с дивана, оправляя юбки.
– Добиваетесь, чтоб я вылезла из машины и вернулась домой?
Мы уже катили по Беверли-Хиллз, все более хорошеющему от высоких гавайских сосен. Районы в Голливуде четко разделены по уровню достатка: всегда знаешь, где жилье режиссеров и начальства, где техперсонал в своих бунгало, где массовка. Сейчас мы въехали в самый шикарный район, похожий на затейливую витрину с тортами, – далеко не такой романтичный, как последняя захудалая деревушка в Виргинии или Нью-Гэмпшире, но для нынешнего утра вполне привлекательный.
«Вдруг тот, кто был так мил, – пело радио, – нынче изменил?»
Сердце пылало, дым застилал глаза и все такое, но я оценивала шансы примерно пятьдесят на пятьдесят. Шагнуть к Стару так, словно собираюсь то ли пройти насквозь, то ли поцеловать в губы, – и остановиться лицом к лицу, ограничившись лишь словом «привет», которое неминуемо обезоружит Стара соблазнительной недосказанностью.
Так я и сделала. Хотя, конечно же, все вышло иначе: Стар смотрел на меня красивыми темными глазами и – могу поклясться – видел меня насквозь, не выказывая ни малейшей растерянности. Я так и стояла перед ним чуть не вечность, а он лишь дернул уголком губ и сунул руки в карманы.
– Пойдете со мной на сегодняшний бал? – наконец спросила я.
– Что за бал?
– Бал сценаристов в «Амбассадоре».
– А-а, – протянул он. – Нет, с вами не могу, приду позже. В Глендейле будет предварительный показ нового фильма.
Вот так и разбиваются все планы. Мы сели, я положила голову на стол среди телефонов, словно конторскую принадлежность, и посмотрела на Стара. Его темные глаза взглянули на меня по-доброму и совершенно незаинтересованно – мужчины часто не видят, когда девушка сама идет в руки. Все мои труды увенчались лишь одним:
– Отчего вам не выйти замуж, Сесилия?
Не хватало еще, чтобы он снова приплел своего Робби и взялся нас сватать.
– Как мне привлечь внимание интересного мужчины?
– Признаться в любви.
– И не отступать?
– Да, – улыбнулся Стар.
– Ну, не знаю. Если не любит, то и не полюбит.
– Я бы на вас женился, Сесилия, – вдруг сказал он. – Мне чертовски одиноко, но я слишком стар и утомлен, чтобы на что-то решаться.
Я обошла стол и встала рядом.
– Решитесь на меня.
Стар взглянул удивленно, впервые поняв, что я и не думаю шутить.
– Нет-нет. – На миг он показался совсем несчастным. – У меня в невестах лишь кинематограф. И времени не так много… – Он тут же поправился: – Вернее, его совсем нет.
– Вы меня не любите.
– Не в этом дело, – покачал он головой и вдруг произнес ровно те же слова, о каких я мечтала, только совсем по-иному: – Я никогда не думал о вас в этом смысле, Селия. Я знаю вас слишком давно. Мне сказали, вы выходите замуж за Уайли Уайта.
– И вам… безразлично?
– Нет. Я хотел вас предостеречь. Пусть сначала Уайли бросит пить хотя бы на пару лет.
– Я и не собиралась за него замуж, Монро.
Мы уже хорошо сбились со сценария, и тут, как в недавних моих мечтах, кто-то вошел – не иначе как Стар нажал потайную кнопку.
В тот миг, когда мисс Дулан возникла за моей спиной с блокнотом в руках, и закончилось мое детство – закончилось время, когда ты сидишь и увлеченно вырезаешь фотографии из журналов. В Старе я видела не столько живого человека, сколько такой журнальный портрет, постоянно все тот же: глаза, которые смотрят мудро и проницательно и тут же уходят от твоего взгляда, словно прячась в тени высокого лба – вместилища тысяч сюжетов и замыслов; и лицо,
