– Хорошо, спасибо!
– Пока, москвич.
2
Она была прекрасна, его Надя. И если бы не поминальный обед, не эти постные физиономии непонятных людей, которые валом валили в квартиру, и не общее настроение какой-то траурно-циничной печали, с которой поедалась кутья и селедка, да не чрезмерно скромная Надина одежда, то он снова увидел бы перед собой ту девочку, в которую влюбился тогда, в другой жизни. Или нет. Дело даже не в траурных декорациях и запахе щей и старости, нет. Если бы Надя просто улыбнулась, вот тогда бы она превратилась в ту, прежнюю, девчонку, смотрящую из-под сложенной козырьком ладошки на залитую закатным солнцем конскую гриву…
Он вошел вместе с группой каких-то пожилых женщин, и ему повезло, он занял место рядом с Надей. Она сидела с рассеянным видом, разглядывая вновь пришедших, щурилась, как если бы пыталась их вспомнить.
– Очень вкусные щи, – сказал он, склонившись к ней, прямо на ухо.
Она отшатнулась от него, посмотрела испуганно.
– Со мной что-то не так?
– У вас нос в сахарной пудре.
И зачем он это сказал? Просто так. Он часто говорил знакомым женщинам, что у них нос в сахарной пудре. Так забавно было потом наблюдать за ними. Может, и не смешно, но именно пудра – проверенная шутка – и поможет им познакомиться.
– Что? – Она смотрела на него, и, быть может, ему показалось, но словно что-то зацепило ее взгляд. Может, все-таки начала его узнавать?
– Я пошутил. Извините. – Он тотчас сделался серьезным, хотя самого почему-то разбирало от смеха. Должно быть, это нервы. – Веду себя как идиот. Но я не понимаю, почему все сидят с такими физиономиями? Ведь никто не грустит. Никто не знал так хорошо вашу маму, как я.
– Что-о-о? А вы кто? С работы?
– Нет, я лежал с ней в одном отделении, в больнице. Чудесная была женщина, очень любила жизнь. Мы с ней часто подолгу беседовали.
Уже произнеся это, он вдруг понял, что когда-нибудь наступит такой момент, когда ему придется отвечать за свою ложь и легкомыслие. Но пока что надо было вызвать у Нади интерес к своей персоне, любым способом. Правда, способ оказался просто идиотским. Надо же такое ляпнуть! И теперь что делать? Продолжать развивать эту тему? Ужас!
– Вы тоже… болеете?
– Да… – Еще немного, и он расхохотался бы, впал бы в истерику от нелепости ситуации, от всего маразма, что его окружал, от этих чавкающих и жующих людей, звяканья вилок, от тошнотворного запаха большого количества еды. Но игра началась, и он просто обязан был теперь быть последовательным. – Но у меня ремиссия, знаете ли. Мне значительно лучше. Поэтому не хочу грустить. Жизнь, она такая короткая.
– Ну и правильно!
Она, видать, и сама не совсем поняла, что с ним такое, но уже пожалела. Он увидел в ее глазах сочувствие и даже боль. Должно быть, она вспомнила свою маму.
Господи, какой же я осел, подумал он. Вот как раз в тот момент нашествие пожирателей поминального обеда было как раз кстати – новые гости отвлекли Надю, и она бросилась встречать их, подносить тарелки.
Когда в комнату вошел, пробираясь по стеночке, чтобы не дай боже кого коснуться, мужчина в костюме и с зачесанными, словно мокрыми, волосами, весь такой прилизанный и аккуратный, Григорий машинально опрокинул в себя полную рюмку ледяной водки. А вот и женишок пожаловал!
Надя, увидев его, метнулась к нему, словно ища защиты, поддержки. Уставшая, на пределе своих душевных и физических сил, понимая, что ее квартира постепенно (неизвестно пока по чьей вине) превращается в проходной двор с бесплатной жратвой, увидев знакомое лицо, конечно же, захотела какой-то поддержки. Они о чем-то вполголоса поговорили, после чего, наконец, Семен Петрович, скупщик золота и хорошеньких молодых девушек, призвал всех присутствующих сделать паузу и выпить, наконец, за помин души Антонины.
– Друзья мои… Мы все собрались здесь для того, чтобы помянуть прекрасную и добрую женщину, Антонину…
Ну да, конечно, после такой речи в благодарность ему можно и отдаться! И Григорий выпил еще. Видел бы его Гурвич, наверняка дал бы ему затрещину!
Но самым настоящим испытанием была такая нелепая, учитывая момент, помолвка! Скупщик с острым и соленым именем Семен, противный старикан, так долго говоривший об Антонине, покойной матери Нади, и порядком утомивший всех, вдруг закончил свою речь самым унизительным, какое только можно было себе представить, объявлением, отчего в гостиной стало так тихо, что даже жужжавшие до этого мухи, влетевшие в распахнутое окно, от его слов словно замертво попадали на пол:
– …и Наденька согласилась выйти за меня замуж. Вот, собственно, это и все, что я собирался вам сообщить. А посему, если здесь находятся те, кому моя будущая жена задолжала по причине болезни ее матери, которой требовалось дорогостоящее лечение…
Григорий бросил взгляд на покрасневшую от стыда Надю, и первым его желанием было ее обнять, прижать к себе и сказать то, что разом бы изменило ее жизнь. Но понимая, что еще не время и что надо действовать по плану, лишь глубоко вздохнул.
– …то пусть они будут спокойны – все долги нами будут возвращены.
Вот после этой последней фразы за столом зашумели, зашептались. Причем одна женщина не выдержала и воскликнула:
– Нашел время и место! Так унизить девочку…
Надя же сидела прямо на стуле и казалась оглохшей. Она уже никак не реагировала. Просто сидела, уставившись в одну точку. Григорию было ее нестерпимо жаль. Ладно, еще пару часов унижений – и все закончится. Главное – не подпустить к ней, уставшей и запутавшейся, скупщика отчаявшихся сердец!
Сумка с деньгами все еще была под стулом. Улучив момент, Григорий поднялся со своего места и с сумкой прошел в спальню. Слава богу – никого! Даже здесь по углам стояли какие-то кастрюли, подносы, охапки газет, в которые заворачивали, судя по всему, горячее, пустые бутылки, грязные контейнеры из-под салатов и закусок.
Григорий, прикрыв за собой дверь, сунул сумку под кровать, поглубже, в темноту, и опустил край покрывала пониже, дотянув его до самого пола. Вот так. Теперь Надя автоматически превратилась в соучастницу.
Григорий вышел из комнаты, вернулся в гостиную, сел на свое место.
Заметил ли он присутствие странной маленькой женщины с одутловатым лицом и стеклянным взглядом по другую руку от Нади? А как ее не заметить, если она, не обращая ни на кого внимания, этакая спившаяся травести, взяв пустую тарелку, принялась накладывать себе целую гору кутьи. Изюминки, что падали мимо тарелки, она подбирала грязными маленькими пальчиками и пихала себе в рот. Скорее всего, про нее никто бы и не вспомнил, причем никогда, если бы она тогда, прямо там, в гостиной, и не умерла…
Григорий потом часто вспоминал ее, и ему было стыдно за то, что он с таким презрением отнесся к этой женщине, которую звали Наташа. Кто знает, что с ней случилось и почему она стала такой, почему спилась, почему потеряла человеческий облик. В молодости, при маме и папе, она наверняка была хороша собой, и все, кто ее знал или видел, сравнивали ее с куколкой, маленькой, с пухлыми щечками и веселыми глазами. Но кто-то же потрудился над тем, чтобы сломать ее жизнь, изуродовать. Возможно, мужчина. Или нет, точно мужчина. Григорий потом часто придумывал варианты ее жизни, судьбы и всегда, в каждом придуманном случае, виноватым считал мужчину. Будь у нее хороший муж, разве стала бы она пить? Значит, кто-то ее предал, обидел, унизил, споил.
