Баба Клава когда-то давно, в юности, поступила в Новосибирский строительный техникум. Была она девкой видной, и в неё не на шутку влюбился парень с последнего курса СИБСТРИНа. Парня по окончании распределили на строительство Комсомольска-на-Амуре, и он прибежал прощаться. И такой уж у него был жалкий да потерянный вид, так много и горячо он говорил про любовь, что Клава тоже потеряла голову, и их скоропалительно расписали. Клава бросила техникум и решила сопровождать мужа, чтобы помогать ему в нелёгком строительстве коммунизма. Несколько дней они тряслись в поезде и наконец прибыли на комсомольскую стройку. Большим сюрпризом для обоих было то, что никаких комсомольцев, кроме них двоих, Петра и Клавдии, да ещё двух молодух, комиссарши и докторши — здесь не наблюдалось. Всё остальное население этого строительного городка представляли собой зэка и охраняющие их элементы. У комиссарши муж был понятно кто, а докторша оказалась бабой незамужней, и притом совершенно неземной красоты. Жила она в отдельном бараке. Вот по соседству с ней как раз и поселили молодожёнов. Клавдия устроилась работать на кухню. Зэка лютовали, охрана смотрела на это сквозь пальцы. Барак был деревянный, без удобств, и для того, чтобы, например, сходить ночью в туалет, нужно было будить мужа: мало ли что. Поначалу Клавдия сдружилась с Еленой Ивановной — так звали докторшу. Елена Ивановна ночами тоже боялась ходить в толчок, и иногда скреблась под их дверью. Тогда Пётр вставал и великодушно провожал её. Клавдия тогда совсем молодая была, плохого о людях и думать не думала. Когда она поняла, что её Пётр смертельно влюблён в Елену Ивановну, было уже поздно вмешиваться: парочка перестукивалась ночами, они оставляли Клавдию одну, а однажды Пётр, доведя жену до толчка, не дождался её и ушёл к зазнобе. Клавдию в ту ночь выследила местная шестёрка, и, как девка ни пряталась в сортире, её всё-таки достали оттуда и утащили в соседний барак. Наутро, когда она вернулась домой, зарёванная и мятая, муж так отхлестал свою суженую по лицу, что в глазу у неё лопнул сосуд и глаз заплыл. На следующую ночь Клава от страха обмочила постель, и любящий супруг собственноручно вытолкал её на улицу, мокрую и трясущуюся от страха. Никто из охраны не пришёл на крики, но зато заключённые откликнулись почти сразу. Клава перестала выходить на работу, и её стали называть тунеядкой и ещё чем похуже. Однажды, не помня себя от стыда и горя, Клавдия прыгнула в поезд, идущий до Красноярска, отдала последние деньги проводнику и на несколько дней обрела если не покой, то хотя бы самую малую надежду на спасение. Но через три дня в вагон зашли люди в форме и увели Клавдию с собой. Её тогда осудили за дезертирство и тунеядство. О том, что она беременна, она не имела понятия до того самого момента, когда, после очередного удара в живот, её потроха исторгли страшный сгусток, который словно бы шевелился. В день, когда случился выкидыш, Клавдию перевели в другую колонию, она сутки шла пешком.
Насчёт мест, где Клавдия работала, будучи заключённой — она не рассказывала, только сказала: «страшно было». Однажды Клавдия обнаружила у себя между ног «яйцо» — как ей сначала показалось. Она даже испугалась, что тяжёлый труд превратил её «в мужука». Но, как потом выяснилось, это были не яйца, а выпавшая матка. Именно в лагере Клавдия приняла крещение: крестил её доктор, бывший священник, тот самый, который и сказал ей после операции, что детей у неё теперь уже не будет.
Через несколько лет Клавдия попала под амнистию, как раз когда ликвидировали «тройки». Её выпустили, но деваться бывшей зэчке было некуда. И снова помог доктор: он наказал ехать в Киев, в одну православную общину, и Клавдия дала ему обет. Тут началась война. Клавдия с горем пополам добралась до Актюбинска, где и работала в очередной столовой. Потом переехала в другой город.
— Так всю войну и хоронилась то здесь, то там… — говорила баба Клава, совсем без тяжести в голосе, словно рассказывала чью-то чужую, вовсе не страшную историю. — Киев-то под немцами был, никак нельзя было обет исполнить. Только после войны довелось приехать в монастырь тот, о котором батюшка мой говорил, Царство ему Небесное. Но беда моя со мной и оставалась: все те долгие двенадцать лет я обиду свою забыть никак не могла. Во сне, бывало, их видела, и Петра моего, и докторшу эту, Елену… И разговаривала с ними с обоими, и винила их. Даже не столько мужа своего, сколько кралю евонную. Какой же нужно быть злыдней, думала я, чтобы меня толкнуть на страх такой. И перед глазами она у меня всё стояла, худая такая, глазастая.
Игуменья приняла новую трудницу. В монастыре хранились мощи святой инокини Елены. Первым испытанием для Клавдии было то, что у насельников монастыря имя Елена не сходило с уст. Но самое большое потрясение случилось с ней позже, когда трудницу Клавдию отправили помогать убирать келью одной схимонахине. Схимонахиня Феодора в тридцатые годы спасла из одного столичного храма чудотворную икону, и икона эта хранилась у неё в келье.
— Как увидела я тот образ, так и обмерла. То со мной случилось, чего я и не чаяла никак. Богородица-то наша с моей разлучницей одно лицо оказалась. И смотрела я на неё двадцать лет, и молилась. И прощения просила.
Аня ещё раз обернулась к иконе. Лик был невозмутим, Богородица смотрела будто бы с укором. Аня спросила старуху:
— А сейчас?
— Только в ней моё счастье теперь, только в ней одной, другой радости нет, — сказала баба Клава и улыбнулась. Улыбка на самом деле была счастливой. Потом старуха поглядела на Аню.
— Ты приходи ко мне, деточка. Теперь ты знаешь, куда — дом-то запомнила? — говорила баба Клава, уже стоя в сенцах. — Хоть образ этот писал обычный флоровский монах, но есть в нём сила, много силы есть. Приходи, я тебе снова Матерь Божью покажу.
Аня вдруг вспомнила, что не спросила бабу Клаву про очень важное.
— А что потом было с ними?.. Ну, с мужем вашим и с этой…
Бабка махнула рукой.
— Да померли они, обое. Ещё до войны. Сгорели. В избе своей. Не знала я того, двадцать лет им свечки за здравие ставила.
Аня шла домой мимо деревянных домов и кирпичных коттеджей, на земле вокруг лежал снег, но воздух был уже весенним: шла вторая неделя марта. В Посаде весна всегда наступает позже, чем в Москве. Может быть, это и правильно.
С начала до конца
Стоял ноябрь, через два дня мне исполнялось одиннадцать лет, и, может быть, именно поэтому со мной, а не с кем-то другим по дороге из школы случилось чудо.
У входа в подъезд, возле маленького подвального вентиляционного окна, я нашла двух замёрзших птиц с оперением, невозможным для наших сибирских мест: одна птица была жёлтой, а другая — оранжевой.
В Новосибирске ноябрь — это настоящий зимний месяц, когда температура воздуха может опускаться ниже пятнадцати градусов. Уже в октябре земля глубоко промерзает, замирает река, а на деревьях не остаётся ни одного жёлтого листа. Небо и земля блёк нут, становятся чёрно-белыми, и любое цветное пятно на снегу светится ярче и праздничнее, будь то шапка, сумка или китайские ватные сапоги, обшитые дешёвой плащевой тканью. Птицы, сидящие на льду, прижавшись друг к другу, с глазами, закрытыми от холода, нахохленные, с судорожно вжатыми в заледенелый пух шеями, были похожи на два рваных цветных теннисных мяча. Они, кажется, даже уже не дышали, так мне почудилось, когда я, присев возле подвального окошка, сдёрнула с рук варежки, и почти бессознательно, с настоящим священным трепетом, потянулась к ним.
