– Пинался, говорю, спасу никакого не было, – продолжала твердить мать, – и пока я тебя не родила, мне всё ребятки чудились везде. Будто бы голоса их слышу. И, помнится, в лесу на сенокосе ребяток этих услышала.
А там, оказывается, ребятки-медвежатки были! А когда рожать времечко пришло, Агафья, Царство ей Небесное, не владела, так мы за Захаром бегали. Он ведь у Дарьи своей всех ребяток принимал и внуков, а тут, на-ко, заотказывался, мол, осерчаете, ежели как чего сдиется! Дарья-то, мол, своя, и все я у нее знаю. Еле Захарушку уломали. Где он теперь, Захар-от, христовы рученьки…
– Ты кулаков защищаешь, а Шура Осипова и Борька ее нас сегодня в дом не пустили, – вдруг громко сказал Федя, перестав шептать свою писню.
Пелагею словами этими как морозным воздухом обдало.
– Захар-от, Феденька, в первую минуточку твоей жизни на руках на своих тебя держал…
Феденька даже не взглянул на нее. Вновь принялся учить свою писню…
LXXXII
Той же весной вернулась в деревню Дарья, черная и исхудавшая, в износившейся одежде. К дому родному подошла, оторопела, увидев вывеску, по крылечным ступеням поднялась да ступила на мост: не знала она еще, что мост теперь называется школьным коридором и сюда выставляют иногда провинившихся учеников. Но сейчас он был пуст. Постояла Дарья под избяной дверью, послушала, как молодой женский голос говорил:
– Записали? Слушаем следующее предложение…
И на улицу вышла, к изуродованному дому Ефима направилась. Шура встретила ее и с радостью, и с испугом: усадила на лавку да настроилась слушать вести свекровины. А та поведала только о том, как Афонька с Санькой в Сибири устроились, а о Захаре и Ефиме не было у нее никакой весточки.
– Я уж не раз в Покрово бегала, – рассказывала Шура, – сказали мне, что им обоим по десять дали, без переписки. Нет у них права такого нам весточку подать. Борьку-то моего долго в школу не брали, да отец мой да Степан Егорович похлопотали, так ходит он теперь в дом дедушки Захара. Только не велю я ему так говорить, а он не слушается и с Федькой часто дерется. Степан все в сельсовете сидит, – продолжала свой рассказ Шура, – Нефедко председательствует, сын его Венька в конторе счетоводом работает, Поля кладовщиком, складами колхозными заведует… Я в школу просилась: нужна им уборщица – прибираться да зимой печи топить. Но с фермы меня не отпускают… Ой, да чего же это я, непутевая! – Шура засуетилась, стала собирать на стол: – У нас ведь теперь и баб в лес гоняют. Коров своих они на ферму приведут, оставят, а сами – на лесозаготовки. Вот и стараешься, как бы получше коров-то накормить да теплым напоить. Этой зимой я только начала на ферме работать: ну, думаю, сроду баб из лесу не дождаться, молила, чтобы поскорее они воротились, чтобы ничего с коровами-то не случилось…
– Ребята-то у тебя где? – глухо сказала Дарья.
– Борис, говорю, в школе, а Маню и Олю я стала водить в колхозные ясли. Ты живи у нас, ребята рады будут, разместимся…
– У меня свой дом есть, – сурово выговорила Дарья, и Шура почувствовала в ней прежнюю свою свекровь. – Не останусь я у тебя, беду накликаю. – Перекусив, Дарья поднялась. – Уборщица, говоришь, им нужна… – И с этими словами вышла.
Уж не думала Шура в ту минуту, что гордая Дарья будет проситься уборщицей в школу, в дом свой родной.
А что у Дарьи на уме было, то никому неведомо, только и правда направилась она к сельсовету.
В широко открытых дверях колхозного склада увидела Полю.
Склад этот был собран из кулацких амбаров и находился рядом с Евлахиным домом.
Кликнула Дарья Полю.
Та подошла, глаза таращит, не верит…
– Да не пялься ты! Потолковать с тобой хочу. Иди-ко ты поговори со своим… Признаться, глаза бы мои его не видели! Да в доме-то моем, на мосту-то, полы такие грязные, затертые, не обихаживает, видать, никто, а я бы согласилась. В своем-то доме я уж сама приберусь…
Полю как ветром сдуло: влетела она в сельсовет, а через минуту-другую уж обратно бежит.
Счастливая такая, дар речи к ней воротился, и вот, значит, сказывает:
– Оформят тебя уборщицей! В середней избе пока жить будешь. Правда, они хотели там учительскую изладить, да все как-нибудь образуется. В мезонин просись. Он у вас просторный. Светлая комнатка. А огород-от ваш у дома – школьный он теперь, огород-от. Так Степан говорит, ежели как насовсем приехала, то намеряют тебе земли под участок в Подогородцах. А за уборщицу тебе и платить сколько-то будут!
Выпалила все это Поля, перевела дух, смотрит на Дарью, словно ждет чего-то.
– Господь с тобой – платить! Тебе-то платят, когда ты полы в избе своей с дресвой шваркаешь? – сказала так Дарья, не взглянула более на Полю, пошла к школе.
LXXXIII
Так Дарья стала работать уборщицей в школе, в доме своем родном.
Однажды она подметала школьное крыльцо и вдруг услышала ржание. Разогнулась и онемела: к школе ехал покровец на их Ванюхе!
Спешившись, он как ни в чем не бывало сказал онемевшей Дарье:
– Здравствуйте.
Привязал коня к столбухе и, шваркнув сапогами о голик[42], пошел в школу.
Дарья бросилась к коню, гладила его умную морду, бессвязно сквозь слезы что-то приговаривая.
