I
В марте заметно удлинился день. Ласковее запригревало солнышко. Появились на пригорках первые проталинки. Побежали первые ручейки. Потемнел снег. На крышах изб, погребов и бань толстые белые шапки подтаяли и отяжелели. Обильно закапало с потоку.
Расторопные бабы подставляли под вешние струи большие деревянные кадушки, и этот мелодичный, приятный человеческому уху звон ударяющихся о воду капель раздавался в течение всего дня; и только вечером, когда начинало морозить, переставала слезоточить природа-матушка, и поутру вешние слезы ее оборачивались острыми сосульками.
И вода в кадушках покрывалась узорчатым ледком. Но как только вставало из-за угора солнце, вновь оживала эта дивная мелодия.
От проступившей воды посинел лед на широкой извилистой реке Виледи. Вдоль берегов образовались первые узенькие полыньи. Но дорога, по которой всю зиму ездили через реку на лошадях, стояла крепко. И по натоптанным за зиму тропинкам ходили в село Покрово без опаски. Но эта ранняя оттепель скоро кончилась: в конце марта ударили сильные морозы.
Тропинки к колодцам испещрены были замерзшими следами. По прочному насту ездили на конях без дороги. Мальчишки оглашали окрестности звонкими голосами, бегали в перелесках напрямик, роняли на твердый наст старые вороньи гнезда, которые, падая, рассыпались, превращаясь в кучу сучьев.
Лишь в апреле началась настоящая весна. Забурлили, покатили свои мутные воды в реку Виледь многочисленные ручьи и речки.
Дней через десять тронулся лед на Виледи. Вода прибывала на глазах. Рыба шла к берегу. Белыми вечерами то тут, то там можно было видеть фигурки мужиков с саками: рыбаки сбивали охотку.
Давя на шест, они медленно погружали сак в мутную, очистившуюся от льда воду, прижимали его ко дну и тащили к берегу, а вытащив, ловко переворачивали, разглядывая, не блестит ли в сетке рыбешка…
Несколько дней начала мая стояли по-летнему жаркими. Неслись с гор гремучие потоки, размывали тропки, дороги, пашни, кой-где вымывали большие рвы. Снега быстро таяли. Угоры из белых превращались в серые.
Вскоре снег с полей и угоров сошел; лишь в густом лесу, логах да перелесках белели снежные простынки и длинные узкие рукотертники, словно хозяйки, выбросив белье на талый снег, так и забыли снять его, обремененные заботами…
Широко разлилась Виледь-матушка. Огромные луга покрылись водой. Но сколь быстро, в два-три дня, вода поднялась, сравняв высокие берега с лугами, столь же быстро спала, оставив на заливных лугах многочисленные озерины и озеринки. Зазеленела трава. И вилегодские угоры еще раз сменили свой цвет.
Лес оделся в клейкую молодую листву. В центре Заднегорья невысокие молодые березки расхвастались свежезелеными майскими сарафанами. А березы-старухи, огромные, вековечные, с грубой растрескавшейся корой, стояли то тут, то там, безвольно шевеля длинными, устало свисающими ветвями.
Косился на них высокий, единственный в деревне кедр, стоявший в самом центре Заднегорья. Под ним деревенская ребятня шумно играла в лапту.
В двадцатых числах мая зацвела черемуха. Густые заросли ее за кедром оделись в подвенечные платья. И прибасились крутые берега близких и дальних логов. Дивный черемуховый аромат повис в воздухе.
С нарядным цветом черемух пришло и похолодание. Над заднегорским угором, приблизив небо к земле, поплыли сплошные серые тучи. С утра до вечера моросил мелкий надоедливый дождь. Но через несколько дней облака рассеялись. Высоко поднялось небо. Солнце припекало.
Во дворах закопошились мужики.
Готовились к пахоте.
В верхних деревнях, расположенных на угорах-горах и по их склонам, земля быстро просохла, и некоторые нетерпеливые хозяева уже выехали пахать.
Да и кой-кто из заднегорцев провел первые борозды в Подогородцах, как звалась пашня ниже деревни: она тянулась от самых деревенских изб до ручья с говорящим названием Портомой: в нем деревенские бабы полоскали тяжелое домотканое белье, сшитое из портна – холщовой ткани, и гулко отбивали его кичигами – плоскими деревянными палками с длинными выгнутыми ручками[2].
