Ева медленно и тихо направилась туда, в сторону выстрела и упавшего тела.
Наконец она вышла из-за дома. И перед ней открылась просторная, плохо убранная улица. На сероватом песке дороги лежало тело ребенка, подкошенное одиночным залпом. Она подошла, наклонилась, обернула к себе мертвое личико и в ужасе отшатнулась.
Это был ее ребенок. Ее сын. Сердце остановилось в груди только на миг, чтобы потом гулко упасть, сдавливая грудь и мешая дышать от жуткого потрясения, которое даже осознать было сложно.
Она не различила шагов и услышала только металлический скрежет, звук пустоты и угрозы. Ева подняла глаза. Перед ней стоял Эрвин фон Беерхгоф.
При взгляде на убитого мальчика на одно мгновение его внутренние струны натянулись. Невольно вспомнился совершенно непохожий светленький мальчик, его сын. Но он быстро взял себя в руки и вытянул руку с пистолетом, целясь ей в грудь.
– Я так и полагал, что вы – еврейка.
Но это было все, что он успел сказать, прежде чем ее взгляд остановил его. Прямой, страшный, почти безумный.
Ее глаза заблестели от слез, горячих и соленых, от невыразимой боли, которую она сама едва ли до конца могла понять.
– Стреляй, – произнесла она глухим, почти убитым голосом. – Мне уже все равно.
Быть может, именно эти слова, этот голос и отсрочили миг, когда он собирался спустить курок. Ее отчаянная красота, ее бессильная ненависть.
Слезы потекли по ее щекам, дыхание стало прерывистым, но взгляд яростно полыхал болью и гневом.
– Стреляй, сволочь. Ты только и способен, что убивать. Ничтожество. Вы все ничтожные, жалкие трусы, способные сражаться лишь с безоружными. С женщинами, с детьми. Он угрожал тебе? Он был тебе опасен? Значит, ты и его боялся, если решился убить. Вы не люди. Вы хищные звери, свора чудовищ. Стреляй. Убей меня, чтобы заставить замолчать, чтобы не слышать правды, которая режет глаза. Мне не нужна жизнь, не нужна больше, слышишь?! Мне все равно!
Она резко, словно подкошенная, упала на землю подле трупа, рыдая. Казалось, что те слезы, которые она держала в себе всю свою жизнь, вырвались наружу.
«Мне все равно… все равно…»
Он все еще держал пистолет в вытянутой руке, но она не помнила об этом. Он не существовал для нее, как не существовало грани между жизнью и смертью. Бессмысленной смертью и жизнью, в которой было не больше смысла.
Он медленно опустил пистолет и пошел прочь.
Ill
Мадам Бернадет взволнованно вошла в просторный гостевой холл на первом этаже. Венсан давно не видел ее такой.
– Случилось что-то?
Она всплеснула руками.
– Только что встретила знакомую торговку. Она рассказала про потасовку в еврейском квартале. Говорит, евреев стали забирать для высылки, а они подняли бунт. Немецкие солдаты даже открыли стрельбу. И вроде бы убили ребенка.
– Какого ребенка? – тревожно спросил Венсан.
– Да откуда же мне знать?!
После секундного колебания Венсан выскочил из дома.
* * *
Венсан шел быстро, сосредоточенно глядя под ноги. И чем ближе подходил, тем сильнее волновался. В воздухе витало настороженное напряжение, патрули немцев встречались все чаще. А ведь он даже не мог понять, почему сразу подумал именно о ней.
* * *
– Ева! – кричал он в опустевшем еврейском квартале. – Ева!
Он ходил по узким улочкам бесконечное множество минут, пока наконец не увидел у стены ее одинокую сжавшуюся фигуру. Она сидела прямо на голой земле и выглядела чудовищно несчастной. Сомнения исчезли.
Он очень медленно подошел, опустился на корточки рядом, с беспокойством вглядываясь в ее заплаканное лицо, и нежно обнял за плечи.
Она попыталась оттолкнуть его, будто пытаясь оттолкнуть всякую помощь, всякое сострадание своему горю. Но Венсан еще крепче прижал ее к себе.
– Поплачь, тебе станет легче, – говорил он заученные слова, хотя сам не знал, правда ли, они имели смысл.
Могло ли стать легче?
– За что? Почему, Венсан? Я не понимаю, – произнесла она сквозь слезы. – Что он им сделал?
– Я не знаю.
– Почему он? Венсан, почему не я? Почему?! – она не прекращала плакать и этим продолжала пугать его, он не привык к тому, что она могла быть такой слабой.
– Не знаю, Ева, – он бережно прижимал ее к груди, чувствуя каждый удар ее сердца.
– Я должна найти Эдит, должна спасти ее, хотя бы ее… Должна.
– Пойдем домой, Ева.
Но она упрямо качала головой.
– Я должна найти мою дочь…
* * *
Беерхгоф в который раз перечитывал последнее письмо из дома, которое пришло несколько дней назад. Четким, почти каллиграфическим почерком жена жестко хлестала его голой правдой. Густав, ее маленький бедный мальчик, был тяжело ранен, а она не могла попасть к нему. Как не могла написать мужу о своих истинных чувствах, но ее опасения, ее гнев, ее боль сквозили в каждой строчке. Как они могли забрать ее больного ребенка, совсем еще юного? Что это за безумный приказ, призывающий даже несовершеннолетних, даже тех, кто по состоянию здоровья не должен и не может воевать?! Что с ним будет теперь?!
В дверь кабинета постучали. Беерхгоф в отчаянии сжал письмо в кулак.
– Там к вам какой-то человек пришел. Говорит, срочно, – сообщил солдат.
– Зови, – сухо произнес Беерхгоф, надеясь отвлечься.
Вошел Венсан.
Беерхгоф пристально посмотрел на него, словно восстанавливая в памяти этот холеный французкий образ.
– А, мсье Кара.
– Господин фон Беерхгоф, у меня к вам деликатная просьба.
Беерхгоф кивнул в направлении стула.
Венсан сел, сохраняя спокойствие. Было странно. Странно вот так просто, почти по-дружески говорить с человеком, которого всего пару месяцев назад он пытался убить.
– Одну девочку забрали для отправки в Германию… Еврейку.
Ему показалось, что брови Беерхгофа слегка нахмурились. Но отступать было поздно.
Венсан сделал глубокий вздох.
– Ее имя Эдит Михельсон. Вы комендант города. Здесь все в ваших руках. Вы могли бы… отдать мне девочку.
– Не понял?
– Эшелон отправляют только вечером. И если бы вы…
– С чего вы взяли, что я стану это делать? – перебил его Беерхгоф.
Венсан перевел дыхание.
– Третий рейх, безусловно, имеет власть и могущество. Но в любом случае для укрепления его позиций и завоеваний не помешают денежные вложения…
– Вы мне предлагаете ваши грязные деньги?
