– Не такой уж ты сильный, чтобы в одиночку пройти конец пути. Кто будет тебя развлекать? Кто пойдет рядом, когда ты устал и соскучился? Кто вы – ступит против гонящих тебя людей? Кто пустит им пыль в глаза искусными речами?
– Ты навлекаешь на мою голову больше неприятностей, чем я сам.
– Если ты так считаешь…
– Конечно.
Он взглянул на меня, лицо его дрожало в рисованном лунном свете.
– А если… – начал он, сделал стойку, завертелся, удерживаясь на одном пальце, как перевернутый вверх ногами кругосветный путешественник из Гарлема.
– Извини, нет.
Он отбросил избитые приемы.
– Не соблазню?
– Нет.
– Не завлеку обманом?
– Нет.
– Хочешь с мамой поговорить?
– Потом. Когда буду один. Извини, Стиль.
Он опустил глаза, попятился, вытащил из темной дыры шляпу, надел, поправил.
– Прости за Правильного, – сказал он.
– Ничего. Он со своей стороны вовлекал меня в неприятности. Дурацкая книжка Джорджа Вашингтона оказалась пустой тратой денег.
– Ну, пожалуй, пойду, – сказал он, направляясь к стене.
– Постой секундочку. У меня есть последний вопрос. Что происходит с тобой и с Правильным, когда вы уходите?
– Мы просто воздух, молекулы и все такое. Обычно невидимые. Позовешь, мы приходим, как воображаемые собаки.
– А еще кто-нибудь может позвать?
– О да. Мы всегда рядом. Думаешь, будто ты первый?
– До меня был кто-нибудь знаменитый?
– Нет. Только куча чокнутых придурков.
– Ну, счастливо тебе.
Я приветственно махнул ему рукой. Он перепрыгнул через меня, сделав сальто. Замечательно. Вытащил из заднего кармана ракету, влез, включил зажигание, умчался куда-то и никуда.
– Прощай, Рей Стиль.
На следующее утро надеваю пижаму, висевшую на спинке кровати. Вдоль стены спальни стоят сумки с одеждой, видимо купленной Мисси, пока я спал. Тут и она стучит, спрашивает, хочу ли я позавтракать яичницей с беконом.
Утреннее небо напоминает голубую алюминиевую фольгу, яркую, металлическую. Свет пронзает меня насквозь, солнце выжигает во мне дыры, сквозь которые до сих пор утекает кровь Рея Стиля. Я устал, но это не сонливая усталость. Я – текучая тень, расплываюсь по полу, двигаюсь вместе с солнцем, стараясь под него не подставиться. Если солнце меня настигнет, я обречен на гибель. Кем бы я сейчас ни был, что б от меня ни осталось, лучше держаться в тени.
Стою высоко над собой. Ничего нет, кроме меня, только я где-то выше, смотрю свысока, жду, когда провалюсь в себя, ввинчусь по спирали. Мисси молча звякает ложкой в тарелке с кашей, по-моему, зная, что прошлой ночью что-то случилось, зная, что этим я с ней не могу поделиться. Кажется, Мисси знает все мои секреты, не зная подробностей. Вижу свой старый пиджак с именем Рея Пуласки в мусорном ведре, наполовину заваленный кофейными фильтрами и пустой картонкой из-под апельсинового сока. Известно ли ей об исчезновении определенной части Рея, о том, что в этой залитой светом комнате я стою голый, тающий, стараясь совсем не исчезнуть?
– Все в порядке, – сказал я, наконец, предложив эту мысль не ей, а себе.
– Знаю, – сказала она, не глядя на меня, помешивая зерновые хлопья. Направила в мою сторону глубокий выдох, как ветер, поправляющий курс заблудившегося парусника. Не такой сильный ветер, но лучшее, на что она способна. Парусник чувствует попытку, и…
– Спасибо, – сказал я ей. – Я имею в виду, за одежду.
– Главное в мужчине, который меня любит, заключается в том, что он постоянно дает и дает. Ты хочешь отыскать свою маму? Могу помочь.
– Да.
– Хочешь, с тобой поеду?
– Я лучше поеду один. Потому что…
Она кивнула, хлюпнув кашей.
– Расскажу все, что знаю. Помогу, чем могу. Только все, что я знаю, в тени. Тебе придется войти в эту тень.
– Откуда ты все обо мне знаешь после стольких лет?
– Если знаешь кого-то в критические моменты, пускай всего пару минут, то уже все о нем знаешь до самого конца жизни. Знаешь, почему он совершает ошибки, почему оказывается в том или ином месте, почему говорит то или иное, даже если сказанное не имеет никакого смысла.
– Но ведь я говорю, не понимая, что это значит.
– Но ведь это тебя сюда привело, правда?
– Привело и ввергло в кучу неприятностей. В такие неприятности, что ты не поверишь.
– Знаю, – погладила она меня по щеке.
Я заметил фотографию на другой стене кухни. На ней кто-то кружится. Я подошел ближе. Она шагнула за мной.
– Что это?
– Просто я, – ответила она.
Это Мисси кружится под дождем. Взгляд рассеянный, словно душа уплывает обратно в какое-то изумрудное море, которое будет последним счастьем, выпавшим перед началом сплошных бед. На фотографии нет ортопедического аппарата.
– Кто тот мужчина, который тебя любит?
– Он сейчас далеко. Фотография сделана накануне несчастного случая.
– Отсюда аппарат на ноге?
– Да.
– Чем занимается мужчина, который тебя любит?
– Он адвокат. Мужчина, который меня любит, – адвокат. На самом деле эта фотография мне не нравится. – Она сняла ее со стены.
– Можно мне ее взять?
Она протянула снимок.
– Он о тебе заботится?
– Да. Может, поговорим теперь о твоей маме?
– Я ждал, когда ты спросишь.
Она взяла меня за руку. Остановилась по пути к столу, включила радио. Какой-то парень пел: «Теперь ясно вижу: дождь прошел».
Знакомая песня.
– Позволь только спросить, Рей. Что ты хочешь услышать?
– Ту самую одну истину, которую все время надеюсь услышать, увидеть, пощупать, попробовать на вкус, проглотить, переварить…
– Хорошо, хорошо. Успокойся. Сядем за стол.
Мы уселись, я на сей раз наверху гигантского вопросительного знака, на который все эти годы взбирался, как божья коровка, зная, что лезу вверх, вверх, вверх, но никогда не понимая, где именно нахожусь. Теперь я на вершине, видя пройденный снизу путь.
– Вот что я хочу знать. Все твердят, что я особенный, а я всегда знал, что особенные бывают в хорошем и в плохом смысле. Какой я?
– Все уходит корнями в тот день.
– В какой?
Тип по радио поет: «Тучи черные не ослепляют меня».
– В тот самый. Дело в том, Рей, что точно никто никогда уже не узнает. Точно знала одна твоя мать, а она умерла. Даже когда была жива, невозможно было понять, правду она говорит или врет.
