Несомненно, в бедах наших лучших друзей всегда есть что-то отнюдь нас не огорчающее. С другой стороны, беды наших злейших врагов могут содержать полезное предупреждение. Мистер Перфлит взвешивал злосчастное положение Роберта Смейла, эсквайра, который в это самое утро отбыл скрыть свой позор и стыд в уединении небольшого, но фешенебельного курорта на восточном побережье. Угрюмо упираясь, с несгибаемым мужеством оспаривая каждый дюйм уступаемой территории, Лиззи все-таки была вынуждена оставить свою позицию оскорбленной добродетели, готовой отстаивать себя до последнего шиллинга последнего мужчины. Какого, собственно, она требовала возмещения, так и осталось неясным, но, несомненно, весьма и весьма внушительного: по меньшей мере судебное преследование за изнасилование, солидный куш по гражданскому иску, униженные извинения, чем публичнее, тем лучше, и полицейское предписание, обязывающее кузена до конца жизни носить отличительный знак, знаменующий его преступление, — особую одежду на манер еврейского лапсердака, которую целомудренные девы оплевывали бы, или, скажем, алую букву, от которой молодые матроны отвращали бы негодующий взор.
Чувства мистера Джадда вошли в берега много быстрее. В первом порыве негодования он смело заявил, что «надо бы его публично охолостить!», однако вскоре покорно согласился с пожеланием полковника «поправить дело и положить конец сплетням». Тем не менее потребовались объединенные усилия мистера и миссис Джадд, Тома Стратта, Джорджи, полковника и Маккола (его призвали для врачебного засвидетельствования насилия, но по его категорическому заявлению он ничего не обнаружил), чтобы Лиззи, скрепя сердце, перестала помышлять об отмщении, которого, естественно, требовала Женская Стыдливость вкупе с Женской Утонченностью Чувств. Наиболее чувствительный удар боевой диспозиции Лиззи нанесли, безусловно, решимость Маккола остаться под знаменами своего класса и его по-шотландски доблестный отказ от любого вмешательства. Мистер Джадд и полковник продемонстрировали немалый стратегический талант, отражая атаки миссис Исткорт, чьи скандальные инсинуации грозили появлением на сцене адвоката, после чего в действие вступила бы машина Закона и остановилась бы лишь тогда, когда не осталось бы больше денег, чтобы поддерживать ее на ходу.
Полковник, невозмутимый, хладнокровный и особенно спокойный под огнем неприятеля, сумел вырвать победу из чугунных челюстей поражения. Лиззи приняла письменное извинение кузена (которое сохранила навсегда вместе с брачным свидетельством — два неопровержимых доказательства своей респектабельности); приняла она и десятифунтовую банкноту, причем с наивным удовольствием, так как впервые видела такие деньги и ничего не слышала о взятках за покрытие преступления; после чего от души и полностью простила (хотя и не забыла) то, что в конечном счете было всего лишь еще одним, хотя и излишне бурным, признанием ее чар. А в четверг ей предстояло стать, тра-ля-ля, законной супругой мистера Стратта.
Все, а особенно мистер Джадд, лихорадочно предвкушали облегчение, которое принесет та минута, когда таинство брака возложит всю ответственность за эту косоглазенькую Елену только и исключительно на Тома Стратта. С ним, разумеется, ни о чем не советовались, и никакого участия в улаживании щекотливого дела он не принимал, хотя будущая теща и приказала ему пустить в ход все его скудное влияние на Лиззи, чтобы принудить ее согласиться на предложенные условия.
Все эти сведения мистер Перфлит почерпнул из прозрачного ручья приходских сплетен, несколько их исказившего. И теперь, сидя в удобном кресле перед раскрытой книгой и с легким щемлением под ложечкой ожидая появления Джорджи, он не читал, а раздумывал над последними событиями. Длинными пальцами он вяло постукивал по подлокотнику и напоминал слепок с бронзового Ришелье в церкви Сорбонны — только без эспаньолки и величавости.
Доводы против обременительных альянсов становились все неотразимее. Естественно, Человек с Тонким Умом и Чувствами никогда бы не опустился до бычьей грубости кузена. И все же вокруг ловушки, ловушки… Да, Джорджи — не Лиззи, бесспорно, бесспорно… Но под кожей сестры они. (Даже для Имперского Поэта метафора просто непристойная, подумал в сторону мистер Перфлит.) Странно, очень странно, продолжал он размышлять, насколько Секс в реальной жизни отличается от Секса в книгах. Принимая во внимание, как бессовестно женщины используют себя ради пошлейших материальных целей, не приходится удивляться тому, что столь чутковпечатлительный человек, как Пейре Видаль (на мгновение мистер Перфлит отождествил себя с Пейре Видалем), потерял рассудок и с такими неудобствами бегал по Провансу — местности жаркой и каменистой, — вообразив себя волком… или спасаясь от волка? Встать и уточнить эту деталь мистеру Перфлиту было лень. А соблазнители XVIII века? Казанова и герои эротических французских романов? Отъявленные врали! Собственный опыт мистера Перфлита свидетельствовал, что среди цветов обязательно прячется змея, а горечь обязательно отравит разгар восторгов. Женщины лишены чистоты намерений, присущей мужчинам. Ах, если бы… Но они либо обдают тебя презрением, как ничтожнейшую из игрушек; либо мерзко шантажируют — исподтишка и обиняками; либо навязывают тебе знаки внимания, которые обнажают интимную тайну перед всем светом и приводят к жутчайшим осложнениям; либо они настолько осторожны, что ты их вовсе не видишь; либо, как в данном случае, они не более и не менее как пытаются женить тебя на себе. Мистер Перфлит содрогнулся. Нет, быть холостяком крайне опасно! Нельзя ли вступить в фиктивный брак с какой-нибудь незадачливой особой женского пола, которая за небольшое вознаграждение (например, в пять фунтов) согласится затем исчезнуть навсегда? Ни в коем случае! Риск слишком велик. Мистер Перфлит вздохнул и подумал, что теперь вряд ли возможно принять, как в королевской Франции, сан аббата, не обрекая себя на гнусно аскетическую жизнь и стеснение свободы.
Он встал, вздохнул еще раз, выпил коньяку, почти не разбавив его содовой, и принялся задумчиво жевать гвоздичку. В душе у него теплилась надежда, что, может быть, Джорджи все-таки не придет — душевный покой более чем возместил бы утрату не очень ценного издания довольно посредственного перевода.
Размышления Джорджи, хотя заметно менее длинные и не столь эрудированные, также были сугубо благоразумными. Но она пребывала в странном состоянии духа. События последних недель, бесспорно, явились для нее большим потрясением, но встряска эта пробудила ее к некоему подобию живой жизни. С изумлением она осознала, что все время, пока эти отвратительные ужасы творились и с ней и вокруг нее, она ни разу не испытала скуки. Унылая Джорджи, неохотно и вяло ездившая на велосипеде в Криктон и обратно, почти изгладилась из ее памяти. Теперь все время занятая новыми мыслями, планами, эмоциями она в почти счастливом смятении буквально не чувствовала земли у себя под ногами. Что-то все время происходит — и будет происходить. Своих девочек-скаутов она совсем забросила.
Тем не менее ее больно ранило и напугало нежданное открытие, что под внешним декорумом семейного и общинного существования прячется вязкая тина темных желаний, затхлых интриг и бесцельной злобы. Какие свиньи — мужчины! Какие омерзительные свиньи! Их ничто не интересует, кроме… нет, даже наедине с собой Джорджи не хотела уточнять, кроме чего именно. А женщин они просто презирают. И обходятся с женщинами самым жутким образом. Взять хоть бедняжку Лиззи! И Джорджи при мысли о бедняжке Лиззи пробудила в себе праведный гнев. Либо они сухие, сдержанные и эгоистичные, как мистер Каррингтон. Либо, как Реджи (Джорджи мысленно уже называла мистера Перфлита «Реджи», что исполнило бы его самыми дурными предчувствиями, стань это обстоятельство ему известным), они фривольны, чувственны и уклончивы, без малейшего понятия о том, в чем заключается истинное и прочное счастье. Либо… но тут Джорджи пришлось прервать перечень мужских недостатков, ибо в запасе ни одного конкретного примера у нее не осталось. И потому она вновь принялась разбирать особенности мужского поведения вообще и поведения Реджи в частности.
