В одном она была уверена твердо: никогда и ни за что не допустит она повторения того, что произошло один-единственный раз по какой-то необъяснимой случайности. Это было дурно, это было унизительно, это было… Джорджи строго запретила себе думать об этом. Дурно, унизительно… и, словно грезя наяву, она вновь пережила все, что произошло. Конечно, будь для Реджи это серьезно… если бы только! Как жутко счастливы могли бы они быть! Поселились бы в его нынешнем доме после возвращения из-за границы, где они экономно проведут свой… Так удобно — она сможет каждый день навещать папу и маму. А от этого его грубого молчальника-слуги они избавятся и наймут хорошую горничную открывать двери и прислуживать за столом, когда они будут устраивать званые чаепития или небольшие обеды, — во всем, что касается приема гостей, она сумеет многое перенять у Марджи. И хозяйство она возьмет целиком на себя — и лавочников, и сад, чтобы Реджи, ни о чем не заботясь, мог бы читать, и читать, и читать. А она приглядит, чтобы пыль с книг стиралась, как следует, и составит каталог — тогда он сможет найти любую нужную книгу сразу. Исткортов они принимать не будут, но она заставит Реджи быть вежливым с сэром Хоресом и мистером Крейги — ведь в конце-то концов наш долг быть внимательными к людям и делать жизнь друг друга приятнее! «Нет, сэр Хорес! — Она вообразила, как говорит это, одетая в строгое, но элегантное вечернее платье. — Нет, мой муж сам не танцует, но я знаю, ему приятно, если я танцую, а уж тем более с таким старинным нашим другом, как вы!» И конечно, сэр Хорес пригласит нас пострелять с ним фазанов, и Реджи будет в восторге. Какой мужчина не придет в восторг от такого приглашения? А если она будет вести дом очень, очень экономно, быть может, им удастся завести пару приличных гунтеров. В душе Реджи, разумеется, завзятый любитель охоты и лисьей травли. Это же у каждого англичанина в крови…
Но, конечно, если он не смотрит серьезно на… тогда всему конец. Никаких фривольностей она не потерпит. Унижения с нее довольно! Но конечно же он понимает — как же иначе? — насколько лучше быть серьезным. Зачем ему и дальше влачить дни в тоскливом одиночестве, не озаряемом ни ружьем, ни лисицей? И пожалуй, толкающем его к нечистым, падшим женщинам? Зачем ему все это, когда настоящее прочное счастье стучится — так деликатно, но и так откровенно! — в его двери?
* * *
Вот почему, когда после полудня зарядил сильный дождь, Перфлит радостно воспрянул духом, а Джорджи расстроилась, словно Господь отказал ей в своем благословении. Как она сошлется на желание прогуляться, когда льет как из ведра? А впрочем, кузен, слава богу, в отъезде, и ей, быть может, удастся ускользнуть незаметно.
Вновь на выручку ей пришли зонт, клеенчатый плащ и крепкие практичные ботинки с калошами. Вновь она заспешила по мокрой дороге между живыми изгородями, только на этот раз полностью развернувшиеся листья трепетали под легким ветром и стряхивали на землю водопады капель. Раззолоченные лютиками луга обрели оттенок тусклой горчицы, зато зелень зонтичных, вздымающихся под изгородями прибоем в рваной пене цветов, стала в сыром мягком свете более сочной и темной. Проходя мимо рощицы, Джорджи заметила, что время колокольчиков кончилось. К счастью, на этот раз ее путь не вел мимо обители любви к ближним, где пребывала миссис Исткорт, — Перфлит жил в другой стороне. Впрочем, особого значения это не имело, так как с недавних пор миссис Исткорт и Перфлит раззнакомились. Местное общество питало надежду, что решительный бойкот принудит Перфлита покинуть эти места навсегда, но покуда эксперимент особого успеха не принес, ибо Перфлит даже не догадывался, что к нему повернулись спиной, и лишь благодарил богов за их милость: последние дни зануды перестали допекать его визитами.
Принадлежала ли к занудам Джорджи? О, безусловно, считал он. Зануда из зануд, особенно в подобных обстоятельствах. Так зачем же поощрять ее? Вот именно — зачем? Какое тяжкое бремя доброта! Как усложняет жизнь отсутствие эгоизма! «Я слишком альтруистичен, — размышлял Перфлит, плотнее закутываясь в теплый плед уютного существования холостого рантье. — Слишком, слишком альтруистичен! Мне следует выдвинуть лозунг: не покупайте английские товары, но будьте эгоистичнее! Превосходная идея». Он начал проглядывать каталог букиниста, скупавшего в редакциях неразрезанные экземпляры присланных на рецензию книг. Подобно многим и многим британским библиофилам, Перфлит предпочитал приобретать даже самые последние новинки у букинистов — без сомнения, для вящей поддержки начинающих авторов. Ему блистательно удалось сохранить тридцать шиллингов в неделю, и соблазн потратить на себя вдвое большую сумму был непреодолим. За полуоткрытым окном умиротворяюще шуршал дождь и звонко падали капли с деревьев и карнизов. Что может быть лучше своевременного ненастья!
И тут он услышал стук калитки, прозвучавший в приглушенном царстве дождя как-то особенно громко и властно. Несколько секунд спустя за окном проплыл верх зонта. Ну да! Ну да! Решимость женщины, вышедшей на сексуальную тропу войны, неописуема! Мистер Перфлит безмолвно воздел руки к небу. Женская решимость! Его мысли отравило внезапное недостойное подозрение: уж не знает ли она, что в среду Керзон во вторую половину дня выходной? (Дворецкий Перфлита носил фамилию Керзон.)
Он пошел открывать дверь. Истинное мужество требовало объявить с каменным лицом: «Нет дома!» И закрыть дверь мягко, но неумолимо. Однако в последнюю секунду мужество ему изменило, и он, пожимая обе ее руки, включая ручку зонта, воскликнул с сердечностью, весьма его удивившей:
— Входите, входите же! Очень рад вас видеть. Как вы любезны, что принесли мне солнечный свет в такую хмурую погоду. Чулочки, надеюсь, не намокли? Так идемте же, идемте!
Джорджи столь убедительно нарисовала себе образ мистера Перфлита — а точнее, Реджи, — изнывающего в тоскливом одиночестве, положенном холостякам, что была удивлена и даже обижена его веселостью и безмятежностью. Особенно безмятежностью. Повеселеть он мог потому, что к нему пришла Та, кто сделает золотыми все его грядущие дни. Мистер Перфлит был облачен в одеяние бенедиктинского монаха, излюбленный его костюм в определенных случаях, и эта почти категоричная декларация безбрачия подействовала на Джорджи угнетающе, словно ее недвусмысленно отвергли. Не так уж приятно было ощущение прочного уюта и налаженного комфорта, в котором мистер Перфлит прямо-таки купался. В камине тихонько потрескивали поленья, распространяя ровно столько тепла, сколько требовалось в дождливый день на исходе весны. В воздухе веяло благоуханием дорогой сигары, а на подносе возле рояля красовались кофейник с одной чашкой (с кофейной гущей на дне), графинчики с портвейном, коньяком и хересом, а также бутылочка бенедиктина. Одна ликерная рюмочка (чистая) и шарообразный бокал из тончайшего стекла, еще хранящий золотистую каплю коньяка. Комната выглядела безупречно прибранной, особенно в сравнении с захламленными комнатами ее дома, где царил военный закон. Книги же были чисто вытерты — почти до неприличия, и расставлены в строгом порядке.
Разговор завязывался с трудом. Перфлит, хлопоча, чтобы заполнить зияния, отыскал для нее подушку, которая была ей не нужна, и осведомился, не выпьет ли она чего-нибудь. Коньяку? Нет? Хереса или портвейна? Нет? Рюмочку бенедиктина? Так, может быть, коктейль? Нет? Чая он не предложил, а Джорджи так жаждала своей привычной чашки чая! (Что Керзон днем в среду отсутствует, ей известно не было.) Но она взяла предложенную большую турецкую папиросу, и, сидя в креслах друг напротив друга, они силились поддерживать разговор. Джорджи особенно остро ощущала, что для Реджи все это несерьезно. И тем не менее…
