«Усталость сердца» — так назывался роман, который Фолькер закончил в то время. Подзаголовок: «Бытовой роман». Фолькер радовался трудному рождению книги, был переполнен ею. На ста восьмидесяти семи страницах не происходило никаких эффектных событий. В «Усталости сердца» есть главный герой, мужчина, и есть некая Франциска. Между ними возникает любовная связь. По сравнению с «Усталостью сердца» «Сцены супружеской жизни»[181]Ингмара Бергмана кажутся легконогим, окрыленным произведением. Самому Фолькеру его роман представлялся вполне понятным, необходимым и даже занимательным. Но, в конце концов, ведь и над текстами Кафки первые их слушатели смеялись… когда безысходность сгущалась до такой степени, что потребность расслабиться становилась неодолимой. Людям несведущим может показаться, что Фолькер из-за свойственной ему доведенной до абсурда беспощадности не оставил без рассмотрения ни одного помысла, ни одного побуждения, так или иначе повлиявшего на любовные отношения его героев. В пространстве этого романа нет силы более великой, чем любовь. Рассуждение об идеальной возлюбленной — одно из лучших мест в «Усталости сердца»:
Все же, может быть, я заблуждался — и она в самом деле была той женщиной, о которой я всегда мечтал.
Возможно, я просто не имел в голове ясного образа Франциски. Теперь я опять увидел ее в совершенно новом свете. Может, именно Франциска воплощает тот идеальный образ, который я в ней не сумел распознать; который, значит, пусть неопознанный, уже существовал как реальность в миг, когда я в нем засомневался: был при мне, лежал рядом, а я его целовал, освобождал от одежд, с ним спал. Я решил внимательней присмотреться, но такое решение как раз и было первым отторгающим шагом, прочь от нее, и теперь мне приходилось следить за собой, чтобы это не обнаружилось в моем поведении. Я не хотел ее сразу отталкивать, не хотел терять и верил, что смогу удерживать ее, как и всех других, в состоянии ожидания — до тех пор, пока не прояснится, как с ней обстоит дело. Это сразу вернуло мне ощущение собственной свободы, я хотел, когда внутри себя буду знать про нее точнее, иметь возможность вернуться к ней, встретиться с ней снова, но сейчас я еще не знал, будет ли это Франциска или другая женщина, и потому ничего определенного на сей счет сказать не мог. Я полагал, что все, с кем я тем временем успел познакомиться, кто вовлекал меня в разговор и кого мне еще только предстояло узнать, в каком-то, пусть и неясном смысле принадлежат мне. С другой стороны, говорил я себе, ее-то я еще по-настоящему не узнал.
Успех или крушение любовных отношений в «Усталости сердца» одинаково возможны:
С лестничной площадки я еще раз взглянул вверх и увидел ее стоящей в дверях чужой квартиры, как принимающую гостей хозяйку, — без рук, ибо дверь была приоткрыта ровно настолько, что в просвете виднелись голова и туловище. Она должна позвать меня, сказал я себе и одновременно испытал ощущение, будто она, хотя и не может ничего толком разглядеть, смотрит в лицо собственной гибели, воплощенной во мне.
В телесной близости, взаимных наблюдениях, ожидании, анализе происходящего выражается суть этой любовной связи, тогда как внешние обстоятельства — наличие автомобиля, отпуск, события общественной жизни — почти никакого значения не имеют. Речь идет, неизменно и исключительно, о двух отражающихся друг в друге личностях, о двух чужаках в этом мире:
Ты нигде не будешь чувствовать себя дома, пока не почувствуешь, что дом твой — в тебе. Можно ли считать достижением ту свободную от обязательств жизнь, которую мы, как нам мнится, сейчас ведем? Какова ее цена, как мы собираемся эту цену оплачивать — какой-то жизнью, — если как раз тому человеку, которого выбрал для себя, ты больше не смеешь сказать: «Я тебя люблю, я хотел бы быть уверенным в том, что теперь, когда я тебя нашел, с тобой и со мной ничего плохого не случится»?
Герой романа и Франциска хотят по-настоящему сблизиться. Но осуществимо ли это?
Мужчину принуждают к актерской игре, подумал я снова, почти со злостью, — он жестикулирует, а женщина с интересом наблюдает. По сути, она играет лучше, чем он. Она сознательно воздействует на мужчину, а он, словно бык в корриде, реагирует на такое воздействие: посредством жестов и слов. Он разыгрывает перед ней чувства, которые она же в нем пробудила; он, может, и хочет ее обольстить, произвести на нее впечатление, перетянуть на свою сторону, силой себе подчинить, да только она остается в реке, даже если недолгое время, пока он говорил, отдыхала, как русалка, на берегу, позволяя ему верить, будто она его поняла. Она только слушала, он же думал, что она с ним разговаривает.
Ее подлинной речью — я чувствовал это, но всегда неверно интерпретировал — был ее способ слушанья.
Главное в романе — не счастливый конец, но измерение глубин души, поиски волшебного слова, помогающего понять друг друга.
Мне пришло в голову, что сейчас мы снова сидим бок о бок, словно зрители в театре. И поскольку оба мы, без определенной цели, смотрели в одном направлении, я, вместо того чтобы слушать, воображал, будто мы говорим вместе, произнося в унисон одни и те же слова. И внезапно я увидел, как в раме черного окна, отражавшего ее спину, Франциска превратилась в живописное полотно. Может, таким образом я отметил прощанье с ней, о чем сама она не догадывалась. Чтобы мне не пришлось нести ее через комнату, она стала нарисованным образом на темном фоне городской панорамы.
Хотя в романах Фолькер умел выстраивать фразы, точные и ранящие, словно лезвия бритвы, позже, предлагая результаты своих многолетних трудов издательствам, он не находил нужных слов: Вместе с этим письмом Вы получите рукопись, которую я прошу прочесть. Заранее сердечно благодарю… Ответы он получал соответствующие: Просим Вас набраться терпения. Мы передадим Ваш текст дальше… Как ни горько, каждый раз повторялась история из его детства: когда-то в Кайзерверте, в детском доме, он долго репетировал роль из сказочной пьесы, а потом, в день премьеры, на него надели маску, и никто не расслышал произносимых им слов.
Катастрофы преследовали его по пятам, словно братья-близнецы. Иногда я спрашивал:
— Почему ты смеешься?
— Потому что не могу не смеяться.
— Как же ты будешь жить дальше?
— Как-нибудь проживу.
Я, беспомощный, ранил его гордость, когда советовал: «Найди себе какую-нибудь работу… временную… чтобы иметь постоянный доход… Устройся в музей. Сторожем… Голова у тебя будет свободна».
«Никогда». Ответ звучал резко. Он не желал, чтобы с ним повторилась история краха его отца. Не накликал ли он на себя, именно из-за такого опасения, нечто подобное? Он хотел оставаться независимым, и разубедить его я не мог. Но случилось удивительное: все бедствия только укрепляли в нем человеческое достоинство. Он стал несгибаемым сторонником своеволия.
Дальше он жил, непрерывно преодолевая препятствия.
Я не могу объяснить себе одно его необычное свойство…
— Ага.
