— Шокировала? Дорогая Изабель, конечно нет! Я просто беспокоился…
— Да, конечно. Но я думала, что могла тебя шокировать, ты ведь такой чистый и честный человек. Я знаю, тебе было противно смотреть, как мы с Отто устраиваем неразбериху. Тебе не кажется, что это сделало ее еще хуже?
— Изабель, мне нечего сказать. Как я могу судить? Я только хочу, чтобы вы оба были счастливы, а прежде вы явно не были. Я полагаю, это расставание… оно неизбежно?
Она повернулась ко мне, и я увидел, как она преобразилась. Ее круглое решительное личико стало как будто более пухлым и молодым, собранным и гармоничным, очищенным от беспокойства. Теплое сияние струилось изнутри, подобно свету сквозь алебастр, и в глазах ее было что-то от той странной, почти радостной пустоты, которую я видел в глазах Отто. Но в отличие от него новая Изабель не казалась распавшейся, напротив, более сосредоточенной, более человечной, более цельной. Разрушаться и терять рассудок было не в ее натуре.
— Да, — сказала она. — Думаю, я давно уже знала, что с Отто все кончено. С ним все было кончено в тот миг, когда он начал бить меня. Насилие — страшная вещь, и в конце концов от него можно только уйти. Но я не видела этого. Я продолжала жалеть его самым гадким образом.
— Гадким образом?
— Да. Это было не настоящее сострадание, а всего лишь навязчивое ощущение связи с ним, так что жалеть его было все равно что жалеть себя.
— А теперь ты жалеешь его?
— Не знаю. Я сейчас не могу о нем думать. Подумаю позже, когда станет проще. Хорошо, что Флора вернулась. С Флорой он не пропадет. Ему было хорошо с Лидией, пока я не явилась. Флора о нем позаботится.
— Не хочешь повидать ее до отъезда?
— Нет. Бывают минуты, когда надо просто развести руки и все отпустить. Мы только навредим друг другу, если я увижу ее теперь. Возьми яблочко, Эдмунд. Я припасла немного оранжевых пепинов специально для тебя.
— Нет, спасибо.
Я поудобнее устроился на кровати и в замешательстве засмотрелся на невестку. Она была загадочно, сверх всякой меры полна собой. Я осознал, что в прошлом она всегда существовала лишь наполовину. Теперь же она раздулась до целой Изабель. Солнце, сверкающее в ярко-голубом небе, послало длинный луч в окно и озарило ее радостное лицо и волосы, когда она склонилась над чемоданом. Миллионы золотистых искорок бегали по ней в солнечной дымке.
— Похоже, ты счастлива, — сказал я почти обвиняюще.
— Нет, просто реалистична. Я научилась видеть. Вот почему ты можешь видеть меня.
— А раньше ты не умела видеть?
— Нет. Я жила с черным покрывалом, намотанным на голову. Вон, выгляни в окошко.
Я подошел к ней, и мы вместе уставились на ярд черной, похожей на уголь земли с парой пятен ярко-зеленых сорняков. На нем стояли две припаркованные машины. Из-под одной вынырнула полосатая кошка и принялась тереться о кирпичный угол.
— Видишь ту кошку?
— Да, конечно.
— Ну а я до последнего времени не смогла бы увидеть ее. Теперь она существует, она там, и, пока она там, меня там нет, я просто вижу ее и позволяю ей быть. Помнишь то место из «Старого Морехода», где он видит водяных змей? «О, счастье жить и видеть мир — то выразить нет сил!»[35]Вот оно каково — внезапно научиться видеть мир и любить его, обрести свободу от себя…
Я понимал ее.
— Да. Я рад насчет кошки. Но куда ты собираешься, Изабель?
— Домой в Шотландию, к отцу. Он еще жив и всегда терпеть не мог Отто, так что кого-то я порадую. Наверное, верну себе девичью фамилию.
— И что это за фамилия?
— Лермонт.
— Хорошая фамилия. Ты знаешь, что так звали русского поэта Лермонтова? Его предки были шотландцами…
— Да, знаю, и его убили на дуэли в возрасте двадцати шести лет. Ты говорил мне все это, Эдмунд, и теми же самыми словами, когда мы впервые встретились, до того как я вышла за Отто. Разве ты не помнишь?
Я не помнил. Не сумел вызвать из пропасти времени воспоминание о разговоре с юной далекой Изабель. Я посмотрел на нее с печалью и недоумением.
— Нет. Странно, что я когда-то говорил эти слова и забыл их. Из-за этого кажется, что человеческие существа, в конце концов, всего лишь механизмы.
— Я никогда не чувствовала себя механизмом меньше, чем теперь. Я прекрасно помню тот случай. Много думала о нем в последнее время. Поможешь мне закрыть чемодан?
Я взялся за чемодан и мазнул рукавом по ее голой руке. Она пахла ароматным, косметическим, животным теплом. Чемодан с лязгом защелкнулся. Коричневая комнатка стала совсем голой, обезличенной, она ждала, когда мы уйдем.
— Что ты собираешься делать в Шотландии? Найдешь работу?
— Ну… Да сядь же, Эдмунд, ты заслоняешь весь свет, когда стоишь. До чего же здесь жарко — прямо средиземноморская погода! И убери свои длинные ноги с дороги. Я должна тебе кое-что сказать, вообще-то кое-что совершенно чудесное.
— Что?
— Я беременна.
Она переместилась в луч солнечного света, и на ее лицо и волосы словно осела золотистая пыль. Изабель улыбнулась мне сквозь позолоченную дымку. Я смотрел на нее в смятении, толком не уверенный, что должен чувствовать.
— Дэвид?
— Да, разумеется. Разве не потрясающе?
Она засмеялась с чистой радостью.
— Ах, Изабель… если ты рада, то и я рад, очень рад. А Дэвид знает? Или Отто?
— Нет. Я не скажу никому, кроме тебя. Это мое личное дело.
— Ты уверена?
— Да. Теперь у меня наконец есть будущее, я обладаю будущим, оно здесь. Я никогда по-настоящему не владела собственной жизнью. Я должна быть независимой, мы должны быть независимыми — теперь.
— Ребенок, — произнес я. — Как странно! Все становится совершенно другим. Ребенок — наполовину еврей.
— Ребенок — наполовину шотландец.
— Ребенок — наполовину русский. Лермонтов. Ах, Изабель, я так рад!
— Мой ребенок. Каким Флора никогда не была. Он будет мой, только мой.
Что-то в ее словах обеспокоило меня.
— Знаешь, ему понадобится… особенно если родится мальчик…
— Мужчина в доме? Да, я знаю. Эдмунд, как насчет того, чтобы на мне жениться? Ты мне всегда ужасно нравился. С тех пор как рассказал о Лермонте.
— Извини… я не могу… я правда очень тронут, очень благодарен… но… понимаешь, есть кое-кто еще.
— Кое-кто еще. Да ты загадочный тип, Эдмунд! Ладно, ладно, не красней так, хотя хочу сказать, что тебе это очень идет вкупе с остатками синяка под глазом, — эдакий эффект винных пятен. Только не беспокойся обо мне и, ради бога, не начинай извиняться!
