Я вошел в дом. Она лежала в той же позе и, оглянувшись на звук, сразу отвернулась. Она плакала и не хотела, чтоб я видел ее лицо. Я подошел к кровати и встал рядом, не касаясь ее. Она дрожала, выглядела жалко, ее знобило, кожа была того же бледного розовато-лилового оттенка, что и внутренняя сторона ракушек. Причинить ей боль было очень легко. Я тихо сказал: «Я должен спросить тебя кое о чем. Мне не важно, со сколькими мужчинами ты спала, — речь не об этом. Но я должен знать, почему сейчас ты была так груба со мной. Зачем пыталась унизить меня, когда я приехал?» Она не обернулась, я думал, она не ответит; но тут с длинными промежутками меж словами, она выдавила: «Я хотела… остаться… самой… собой…» — «Но зачем эти оскорбления? Я ведь приехал за тобой. Я ничего тебе не сделал», — возражал я.
«Я знала… — Чтобы расслышать сквозь слезы ее полный обиды голос, мне пришлось наклониться. — Когда бы ты ни появился, я всегда знаю, что ты будешь мучить меня… обращаться… грубо… как с рабыней… если не сразу, то через час, или два, или на следующий день… но это обязательно произойдет… так всегда было…» Я был поражен, ошеломлен.
В ее словах я представал тем, кем предпочел бы себя не видеть. Я поспешил задать ей еще один вопрос. «Кого же ты ждала на веранде, если не этого гостиничного парня?» И снова совершенно неожиданный ответ привел меня в замешательство. «Тебя… я услышала машину… подумала… может…» На этот раз я был изумлен, не поверил. «Но как это может быть правдой — после всего, что ты тут наговорила. Кроме того, ты не знала, что я приехал. Я тебе не верю».
Она резко повернулась, села на кровати, откинула распущенные волосы, обнажив несчастное лицо жертвы, размытые от слез черты, синяки под черными глазами. «Но это правда, говорю тебе, хочешь верь, хочешь нет! Я даже не знаю почему… ты всегда так дурно со мной обращаешься… я хотела… гадала, вернешься ли ты. Ты ни разу не дал о себе знать… но я все ждала… когда все стали убегать, я осталась, чтобы ты мог найти меня…» Передо мной был отчаявшийся ребенок, говорящий меж всхлипываний правду. То, что она говорила, было настолько невероятным, что я повторил: «Это невозможно — это не может быть правдой». Лицо ее задергалось, и она проговорила, задыхаясь от слез: «Может довольно? Ты когда-нибудь прекратишь меня мучить?»
Мне вдруг стало стыдно, я пробормотал: «Прости…» Хотелось стереть из памяти собственные слова и поступки. Она снова упала на кровать, уткнулась лицом в подушку. Я стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. Ситуация зашла слишком далеко, подобрать слова было невозможно. В конце концов, я не придумал ничего лучшего, чем: «Я ведь вернулся не только для того, чтобы задавать вопросы». Ответа не последовало. Я даже засомневался, услышала ли она меня. Стоял и ждал, пока всхлипывания постепенно не стихли. Молча смотрел на жилку по-прежнему часто пульсирующую на ее шее, потом протянул руку и нежно прикоснулся к ней кончиком пальца. Белый шелк кожи, волосы цвета лунного света…
Она медленно повернула ко мне голову, не произнеся ни слова; сначала из сверкающих волос показались губы, потом влажные, блестящие глаза, мерцающие меж длинных ресниц. Плакать она перестала, но время от времени вздрагивала, и беззвучный всхлип прерывал ее ровное дыхание. Она молчала. Я ждал. Секунды шли. Когда ждать дольше стало невозможно, я мягко спросил: «Ты поедешь со мной? Я больше никогда не буду над тобой издеваться, обещаю. — Она не ответила, и, прождав некоторое время, я был вынужден уточнить: — Или ты хочешь, чтобы я ушел?» Она вдруг резко села, как-то смущенно дернулась, но ничего не сказала. Я подождал еще, потом осторожно протянул руки; пережил еще одну долгую паузу, бесконечное, тревожное ожидание. Наконец, она протянула мне руки. Я целовал их, целовал ее волосы, поднял ее с кровати.
Пока она собиралась, я стоял возле окна и смотрел на снег. Я думал, стоит ли говорить ей, что я видел жуткую ледяную стену, движущуюся к нам по морю, и что скоро она уничтожит нас, как и все живое. Мысли путались, решение не приходило.
Она сказала, что готова, и, подойдя к двери, остановилась и окинула комнату взглядом. Я видел, что от всего пережитого лицо ее пошло пятнами, видел ее уязвимость, ее невысказанные страхи. Эта комнатка была единственным местом, где ей было покойно, где все ей было знакомо. Снаружи — наводящая ужас неизвестность. Огромная чужая ночь, снег, опустошающий холод, грозная неизвестность будущего. Она повернулась ко мне, заглянула в лицо: тяжелый, полный сомнения и упрека взгляд, осуждающий и вопрошающий одновременно. Я тоже выводил ее из равновесия, у нее не было никаких причин доверять мне. Я улыбнулся ей, взял за руку. Ее губы пошевелились, сложившись в то, что в других обстоятельствах, можно было бы счесть за улыбку.
Вместе мы вышли в бушующий буран и понеслись сквозь кружащийся снег, как беглые привидения. Вместо света было лишь флуоресцентное мерцание снега, держаться тропинки было сложно, и хотя ветер дул в спину, идти было крайне тяжело. Машина оказалась много дальше, чем я полагал. Я держал ее за руку, помогая идти. Когда она споткнулась, я обнял ее, придержал, поставил на ноги. Под тяжелым драповым пальто она промерзла, как ледышка, даже сквозь перчатки, чувствовалось, что она обморозила руки. Чтобы согреть, я стал тереть их, и на секунду она прислонилась ко мне; ее лицо светилось в темноте, как лунный камень, ресницы были запорошены снегом. Она очень устала, я ощутил, какие усилия она прилагает, чтобы идти дальше. Я ободрял ее, хвалил, вел, придерживая за талию, а последнюю часть пути пронес на руках.
Когда мы добрались до машины, я первым делом включил обогрев. Не прошло и минуты, как внутри стало тепло, но она не расслабилась, сидела рядом тихая и напряженная. Поймав ее косой подозрительный взгляд, я понял, как справедливы ее обвинения. Подозрительность — именно то, чего я заслужил, раз я с ней так обращался. Она не могла знать, что я только что открыл в себе нечто новое — нежность к ней. Я спросил, не голодна ли она. Она покачала головой. Из сумки с едой я достал плитку шоколада и предложил ей. Гражданским шоколад не выдавали уже довольно давно. Я помнил, что именно эта марка нравилась ей больше всего. Она с сомнением посмотрела на угощение, казалось, вот-вот откажется, но тут вдруг расслабилась, взяла шоколад и поблагодарила меня робкой трогательной улыбкой. Почему же я так долго ждал, почему стал добр с ней, только когда было уже слишком поздно? Я не стал говорить ей ни об ожидающей нас участи, ни о приближающейся ледяной стене. Вместо этого я сказал, что, достигнув экватора, лед прекратит движение; что мы найдем безопасное место. Сам я даже отдаленно не верил в такую возможность, как не знал, верит ли мне она. Когда бы ни настал конец, мы должны быть вместе. По крайней мере, я постараюсь, чтобы для нее это было быстро и безболезненно.
Я вел машину сквозь ледяную ночь и был почти счастлив. Я не жалел о том, другом мире, к которому так стремился и который потерял. Мой мир исчез под льдом и снегом. Человечеству пришел конец, подземные астронавты, погребенные под тоннами льда, ученые, сметенные ими же инспирированной катастрофой. Но мы были все еще живы и вместе неслись сквозь буран, и от этого мне было весело и радостно.
Видимость становилась все хуже. Стоило мне только стереть морозные цветы с лобового стекла, как тут же на нем проступили куда менее прозрачные узоры, и вот ничего уже было не видно, кроме падающего снега; бесконечное количество снежинок, похожих на призрачных птичек, нескончаемой стаей летящих из ниоткуда в никуда.
