Один
Я потерялся, смеркалось, я был за рулем уже много часов, и бензин был на исходе. Перспектива затеряться среди безлюдных холмов ночью пугала, поэтому, заметив указатель и съезд к заправке, я вздохнул с облегчением. Воздух снаружи, когда я опустил окно, чтобы поговорить с заправщиком, оказался таким холодным, что пришлось поднять воротник. Заливая бак, он заговорил о погоде. «Не припомню, чтоб в это время стоял такой холод. А синоптики говорят, еще и не так подморозит». Большую часть жизни я провел за рубежом: служил в армии или исследовал труднодоступные территории; я только что вернулся из тропиков и не слишком понимал, насколько сейчас должно быть холодно, так что его зловещий тон изумил меня. Мне не терпелось двинуться дальше, и я спросил у него дорогу до нужной мне деревни. «В темноте вам ее ни за что не найти. Дорога туда разбита и обледенела. А гололед на горных дорогах очень опасен». Похоже, он намекал, что при сложившихся обстоятельствах в такой путь мог пуститься только безумец, что меня весьма раздосадовало. Оборвав его путаные объяснения, я расплатился и уехал, не ответив на его предостерегающий окрик: «Поосторожней там на льду!»
Скоро совсем стемнело, я заплутал и заплутал безнадежно. Я понимал, что надо было послушаться заправщика, и в то же время сожалел, что вообще заговорил с ним. Его слова почему-то меня растревожили, превратившись в дурное предзнаменование для всей экспедиции, и я начал сожалеть, что вообще в это ввязался.
Сомнения относительно данного предприятия были у меня с самого начала. Я приехал только вчера и должен был заняться делами в городе, а не отправляться к друзьям в деревню. Я сам не понимал своего навязчивого желания увидеть девушку, которая владела моими мыслями все время, пока я отсутствовал, хоть вернулся я и не ради нее. Я приехал, чтобы выяснить, что скрывается за слухами о надвигающейся на эту часть света катастрофе. Но, как только я здесь оказался, мысль о девушке стала преследовать меня неотступно, я должен был увидеть ее немедленно, все остальное не имело значения. Естественно, я осознавал, что желание это сугубо иррационально. Как и моя теперешняя тревога — едва ли на родине со мной может что-то случиться, и, тем не менее, чем дальше я ехал, тем сильнее обуревало меня беспокойство.
Реальность всегда была для меня чем-то вроде неизвестной величины. Иногда это раздражало. Например, сейчас. Я уже навещал эту девушку и ее мужа и сохранил живые воспоминания о мирных и благодатных краях, где находился их дом. Но по мере того как я продвигался в темноте по совсем необжитой дороге, воспоминания эти таяли и, утрачивая реальность, становились все менее убедительными и различимыми. На фоне темного неба неухоженные живые изгороди казались черными, и, когда фары высвечивали придорожные строения, они тоже казались черными, необитаемыми и в той или иной степени разрушенными. Все выглядело так, будто в мое отсутствие весь этот район подвергся опустошению.
Я начал сомневаться, можно ли вообще найти ее в этой пустыне. С тех пор как неизвестное бедствие опустошило деревни и обрушило фермы, сколько-нибудь упорядоченная жизнь здесь не представлялась возможной. Насколько я мог видеть, никаких попыток возобновить нормальное существование не предпринималось. Ни восстановительных, ни земельных работ, ни скота на полях видно не было. Дороге требовался срочный ремонт, канавы задыхались от сорняков, проросших под запущенными живыми изгородями; все вокруг выглядело покинутым.
В лобовое стекло ударила пригоршня белых камушков, заставив меня подпрыгнуть. Я так давно не проводил зиму на севере, что не сразу сообразил, что это. Град скоро обернулся снегом, видимость ухудшилась, вести стало труднее. Я страшно замерз, и мне пришло в голову, что все возрастающая во мне тревога связана с этим. Заправщик сказал, что не припомнит, чтобы в это время бывали такие холода, я же думал, что для снега и льда уж тем более еще не время. Внезапно тревога стала такой острой, что мне захотелось развернуться и поехать назад в город; но дорога была слишком узкой, и я был вынужден следовать по ее бесконечным изгибам, подъемам и спускам сквозь безжизненную мглу. Дорога стала еще хуже — размякшей и скользкой одновременно. От непривычного холода разболелась голова — пришлось высунуться, чтобы, напрягая глаза, с трудом объезжать обледеневшие лужи, на которых машину заносило. Периодически фары выхватывали из темноты силуэты развалин, каждый раз заставая меня врасплох, но все исчезало прежде, чем я мог убедиться, что действительно что-то видел.
Живая изгородь зацвела неземным белым цветом. Я мельком заглянул в брешь между кустами. На мгновение луч выхватил из темноты обнаженное девичье тело, по-детски худое, цвета слоновой кости на фоне мертвенно-белого снега, с волосами, блестевшими, как стеклянные нити. В мою сторону она даже не взглянула. Она, не отрываясь, смотрела на медленно надвигающиеся на нее, окружающие ее стены сверкающего, гладкого, плотного льда. Ледяные пики высоко над ее головой отсвечивали ослепительными вспышками; внизу лед уже подобрался к ней, обездвижил, как бетоном залив ступни и щиколотки. Я наблюдал, как лед поднимается все выше, покрывая колени и бедра, видел ее открытый рот — черную дыру на белом лице, слышал тоненький душераздирающий крик. Мне не было жаль ее. Напротив, глядя, как она страдает, я испытывал неописуемое наслаждение. Я упрекал себя в таком бессердечии, но ничего не мог с собой поделать. Оно сформировалось под влиянием различных обстоятельств, не являющихся, впрочем, смягчающими.
Когда-то я сходил по ней с ума, хотел жениться. По иронии судьбы тогда моей целью было защитить ее от грубости и бессердечия этого мира, которые, как магнитом, притягивали ее робость и хрупкость. Она была сверхчувствительна, чрезвычайно напряжена, боялась людей и жизни; ее личность была сломлена садисткой матерью, державшей ее в состоянии постоянного страха и покорности. Мне пришлось завоевывать ее доверие, я всегда был мягок, добр и осторожен, сдерживал проявления своих чувств. Она была такая тоненькая, что, когда мы танцевали, я боялся причинить ей боль слишком крепкими объятиями. Ее косточки казались хрупкими, а выступающие запястья очаровывали меня больше всего. У нее были потрясающие волосы — серебряно-белые, как у альбиноса, блестящие, как лунный свет, как подсвеченное луной венецианское стекло. Я относился к ней так, будто она сделана из стекла; иногда мне с трудом верилось в ее реальность. Постепенно она перестала меня бояться, по-детски привязалась ко мне, но осталась застенчивой и ускользающей. Мне казалось, я уже доказал, что мне можно доверять, и готов был ждать. Она уже почти приняла меня, однако ее незрелость мешала мне оценить искренность ее чувств. Возможно, ее привязанность не была притворством, но она, тем не менее, совершенно неожиданно бросила меня и ушла к мужчине, за которым и была теперь замужем.
Все это — в прошлом. Однако последствия той травмы до сих пор проявлялись: я страдал бессонницей и мигренями. От прописанных лекарств мне снились кошмары, в которых она всегда фигурировала в роли беспомощной жертвы, изломанное хрупкое тело в синяках. Видения снами не ограничивались, и, что прискорбно, я стал получать от них удовольствие.
