Я рассказал эту печальную историю не потому, что хотел выжать из читателя несколько слезинок. То, что случилось после смерти Белль, интересно и важно.
В семьдесят пять мать внезапно разочаровалась в некоторых своих родственниках. Не подумайте, что она их не ценила, — она их по-своему любила, но они оказались не теми людьми, за которых она их принимала. Всю жизнь они были для нее скорее символами, чем живыми людьми. Был брат, ставший главой семьи после смерти папули, был умный племянник с планами, как заработать деньги, был преданный сын, славный мальчик, который продолжает семейный бизнес. Эти символы существовали отчасти потому, что такими их представляла нам Белль и, сообразуясь со своей ролью, их оберегала. Хотя, мне кажется, она искренне в них верила, потому что семья была ее религией. Но внезапно Белль не стало, и мать вскоре осознала, что люди вовсе не такие, какими представлялись. Не добрые и не великодушные, не смелые и не особенно привлекательные. Разумеется, были исключения (оцените хитрую писательскую уловку: теперь любой родственник, прочитав эти строки, может заключить, что он или она и есть исключение).
А случилось, по-моему, вот что: со смертью Белль ушло то, что скрепляло всех воедино. Лишившись соединительного элемента, семья перестала быть семьей и превратилась в группу отдельных личностей. И эта группа, если рассматривать ее не как семью… представляла собой неприглядную картину. А точнее — гротескную,если вспомнить шиньоны некоторых моих кузин. С людьми произошло то, что обычно происходит, когда уходит сильнейший: они помельчали, словно съежились, стали алчными и, хуже всего, жалкими. Для мамы это стало ужасным ударом. Она потеряла самого близкого из семьи человека — сестру Белль, но в каком-то смысле лишилась большинства других родственников. Пусть это и произошло по ее воле в момент прозрения, но они-то были для нее потеряны.
У меня есть знакомый, у которого отец (а мать умерла на несколько месяцев раньше). Когда настали последние минуты, он находился в больнице с отцом и позвонил сестре сообщить печальную новость. Сказал, что задержится на час покончить с формальностями, а потом приедет в родительский дом, где обычно останавливался, когда бывал в городе. Подъезжая, он столкнулся с сестрой, которая грузила в машину картины и другие ценности, которые собралась увезти к себе. Почти в каждой знакомой мне семье случалось нечто подобное. Я слышал и наблюдал десятки подобных сюжетов. Умирает кто-то важный для объединения семьи, и остальные возвращаются к своему исходному состоянию, чаще к алчности. Вот что смерть творит с семьями. Она их разбивает.
Мать видела, что ее долго лелеемый образ семьи гибнет, и перед ней встал выбор: погибнуть самой, что в таких ситуациях часто происходит с людьми, или обзавестись собственной «семьей». К счастью, она выбрала последнее. И еще лучше, что ее вновь обретенный тесный круг включал в себя подлинных родственников: меня, брата и его сына (внука Моргана следовало упомянуть хотя бы потому, что он, безусловно, любимчик), Дженис, дочь Белль Бет, еще одну сестру Лиль, племянников и племянниц. Вдобавок у матери было много близких друзей. Этим людям она верила и любила их. Немногие и в более молодом возрасте способны на такие перемены. А в материнские годы это особенно удивительно. Матери было не привыкать круто менять жизнь. Свою карьеру она начала в пятьдесят лет, к семидесяти пяти написала восемь или девять поваренных книг (включая книгу о шоколаде, которую журнал «Закуски и вино» назвал лучшей кулинарной книгой 2000 года) и до сих пор полна сил. Она внешне тихая и спокойная, но обладает внутренней силой, позволяющей не только принимать решения, но и следовать им.
Выбор приходится делать почти в любой ситуации, но особенно если речь идет о людях, которых вы больше не любите и которым не доверяете. Со мной происходило что-то в этом роде. У меня есть лучший друг, с которым я познакомился лет в восемь. С большинством других друзей меня тоже соединяют долгие годы дружбы. Про Дженис вы уже знаете. А ближе всех мне, конечно, Нортон.
Большинство моих друзей — настоящие. Они могут позвонить и попросить о чем угодно. И я, в свою очередь, могу попросить их о чем угодно. Если не испытываешь в отношении друзей или родных такого чувства, мой принцип таков: «К чему сохранять отношения?» Но если человек проходит отбор и границу доступа, он, как правило, остается со мной. Вот почему мне захотелось рассказать о смерти Белль. Размышляя о ее жизни, вспоминая свою речь на похоронах Белль и обдумывая главное, я понял, что мне повезло с семьей, которой я себя окружил. У меня сложилось ощущение, что я сделал правильный выбор.
После смерти Белль произошло несколько событий, которые должны были произойти и потребовали новых решений.
Откололось несколько не очень близких друзей, выдохлись и угасли долго тянувшиеся отношения. Случилась пара разводов, надо было выбирать, на какой я стороне. Я опубликовал под псевдонимом бестселлер, получил кучу баксов, гулял с Нортоном на Вашингтон-сквер и купил на заработанные деньги квартиру моей (и Нортона) мечты рядом с собачьей площадкой.
Несколько месяцев, пока обустраивалось новое жилище, мы с Нортоном обитали между Саг-Харбором и квартирой Дженис. Дважды в неделю я возил Нортона к Турецкому ставить капельницу. А в городе приходила делать процедуру замечательная женщина Иветта.
Наконец все ремонтные работы были закончены, и вот-вот предстоял переезд. Я был в полном восторге. Свершилось — еще немного, и мы с Нортоном окажемся в потрясающей квартире с видом на парк в нескольких шагах от его самого любимого в городе места.
День переезда настал.
Жизнь явно удалась.
А затем мне пришлось пересмотреть все, что было уже решено, изменить прежние представления о семье и обо всем важном и не важном. Подвергнуть сомнению сам принцип выбора.
Потому что в тот день, когда я переехал в квартиру своей мечты, у моего кота обнаружился рак.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
КОТ, У КОТОРОГО БЫЛА ВОЛЯ К ЖИЗНИ
У Нортона в печени развивалась так называемая медленно растущая злокачественная лимфома.
Я узнал об этом, потому что кот, так долго справлявшийся с почечной недостаточностью, снова начал терять вес. Хотя уплетал корм за обе щеки. Его чаще стало рвать. (Понимаю, вы можете спросить, откуда мне было известно, сколько раз тошнит кота. Уверяю вас, я знал.) Я отнес его к Дайане Делоренцо. Она посерьезнела, сделала несколько анализов и наутро позвонила мне. Я стоял в своей новой с иголочки гостиной и там услышал, что у моего кота рак.
Ситуация была похожа на ту, с доктором Турецким, когда он сказал, что у Нортона почечная недостаточность. Новый ветеринар начала меня успокаивать, заверила, что существует много способов лечения, что мы застали болезнь в ранней стадии и что дело необязательно кончится тем, о чем я, конечно, сейчас подумал. Я ответил, что все понимаю, — да так оно и было — но, повесив трубку, взял Нортона на руки, поцеловав в голову, раз двадцать сказал, как я его люблю, разревелся как маленький и плакал до тех пор, пока совсем не лишился сил. А когда пришел в себя и успокоился, принял несколько безотлагательных решений. Прежде всего — позвонить Дженис и все ей рассказать. И тут обнаружил, что не совсем успокоился, потому что единственное, что смог выдавить: «Сейчас звонила Делоренцо и…» — На этом запнулся, не в состоянии выговорить ни слова. Затем последовал новый приступ рыданий. Дженис терпеливо ждала. Обретя наконец дар речи, я совершил новую попытку, которая оказалась ненамного успешнее предыдущей, но я по крайней мере сумел донести до нее суть того, что произошло. Дженис спросила, не хочу ли я, чтобы она ушла с работы и приехала ко мне, но я ответил, что в этом нет необходимости — я в порядке. Просто мне нужно привыкнуть к мысли… Более верные и откровенные слова так и остались непроизнесенными. Но ведь я действительно должен был привыкнуть к мысли, что мой любимый кот теперь не просто болен — он умирает.
