Костя (“Клёся” – прозвище Кости) – маленький, юркий и пестрый». А последние определения: «маленький, юркий и пестрый» – в романе уже встречались и характеризовали… балаганного Петрушку:
«…Он —
– грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без толку и проку на балаганном углу…» (335–336).
Паяц – Петрушка напоминает старуху созвучиями слов «петрушка» – старушка, своим «курьим криком» «Крр-кр!» (курица – «хищная» птица, склевавшая муху), красным цветом балагана, наконец, страхом, который это «очень злое созданьице» вызывает у ребенка. Но слова «клоун» в главке о Петрушке нет, как нет и слова «кукла»: Петрушка – это паяц. Поэтому слова «клоун» и «кукла» остаются чистыми, «не скомпрометированными» в глазах Котика, и он впоследствии никак не связывает подаренного Соней клоунчика с виденным когда-то и благополучно забытым Петрушкой.
«Леопардовый» клоунчик у Котика ассоциируется с Сонечкой (т. е. с любовью), с закатом («руки из-за багровых расколов»), с пением романса «от Гутхейля» (фамилия владельцев нотного магазина в Москве переводится с немецкого как «прекрасное спасение»), и этого достаточно, чтобы Котик поверил, что ждал именно клоунчика, а когда начинаются разговоры о клоуне Клесе, то естественным кажется то, что Клёся и есть Тот Самый (по аналогии с Рупрехтом: есть куколка Рупрехт и есть высокий старик, весь в алмазах).
Старухино «рр» смягчается в «лл» – лунный, люциферический звук,[154] и этим объясняется ошибка сознания, принявшего одно за другое. То, что оба слова «клоун Клеся» начинаются с «кл» – инициалов Котика, указывает на справедливость заключения: «Содержание это – мое; я – наполнил им все» (418).
После осознания ошибки (понимания, что сам человек может внести духовно-душевный мир, которое даёт встреча со стражем порога) духовный ученик лишается руководства высших существ и может рассчитывать лишь на себя[155]. Герой А. Белого тоже теряет привычную жизненную опору: Раиса Ивановна вынуждена оставить дом Летаевых. Котик ощущает пустоту и одиночество – чувства, которые, возможно, придется пережить на названном этапе обучения духовному ученику.
В романе пережитое разочарование приводит к возвращению стародавних страхов: «смыслы слов обманули», а ведь именно ими, словами, понятиями, и защищался от бредов Котик. Клеся превращается в подобие титана-быка: бродит в темных комнатах и грохочет:
«Смыслы слов обманули; и таимые комнаты Космоса оказалися темными переходами —
– комнат, комнат и комнат, —
– в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, ещё не ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте; там, оттуда —
– гремит гулкий шаг; клоун Клёся там водится: он похаживает, погромыхивает… если что-нибудь вспыхнет там, – клоун Клёся потушит;
– чувствую невозможность так жить; не прорастают понятия смыслом: клоун Клёся мне всё потушил – навсегда; и мой космос —
– страна, где я был до рождения! —
– мне стоит серым, каменным домом с колоннами и пустоглазыми окнами в глубине Трубниковского переулка» (418–419).
А бабушка превращается в старуху:
«Все я сиживал… прислушиваясь, как похаживал, погромыхивал Клёся: там – за стенкой; бабушка там, бывало, сидит, копошится: не понятна она; мне страшна. И вот – думаю: —
– бабушка… это… это… какое-то: т_о – д_а н_е т_о… коричневато-сутулое; и – шершаво жующее ртом… да, я знаю, что знаю; и – никому не скажу: —
– как о_н_а жуёт ртом; и как смотрит о_н_а очень злыми глазами: я знаю, что бабушка… это… это… с_т_а_р_у_х_а: -
– “Возьмите!
– Спасите!
– Поймите!..”» (425).
Возвращение прежних страхов: быка и старухи – становится признаком приближения нового значительного переживания. И действительно, вскоре Котик встречается с духовником и Владимиром Соловьевым.
Духовник многими признаками связан с храмом. Само слово «духовник» Котик объясняет себе так: «это – дух, у Престола подъемлющий руки». Впервые наяву, а не во сне появляется человек, а не образ, не кукла, не фантазия, приходит в дом, и его присутствие действует так же, как пребывание в церкви, т. е. будит память об ином мире и, более того, даёт уверенность в возможности туда вернуться:
«…Гремел он калошами (громы – действия духов); и высекся отблеск во мне —
– о добре и о зле! – уподобляемый блеску солнца, упавшего очень громко на нас; и во мне родилося ощущение себя мыслящих мыслей, мятущихся крылорогими стаями: —
– ожидания приподымались во мне! —
– лебединые перья коснулись меня: мне сияющим ощущеньем тепла, которое подавали нам в церкви – в серебряной чашечке…
“О_н” стоял перед мамою; чернокосмая борода, чернокосмая голова и до ужаса узнанный лик осветили сознание мне… И казалося: —
– приподымется, снимется с кресла, качаясь в темнеющем воздухе; подхвативши меня, он со мною помчится сквозь окна: —
– зажжемся за окнами: тысячесветием в тысячелетиях времени, осыпаяся песней без слов, которую в старине он певал…» (426).
После этой встречи разговоры о «каком-то Владимире Соловьеве»:
«Казалось: —
– Владимира Соловьева я видел: и есть он – т_о_т с_а_м_ы_й (а к_т_о ты не знаешь); и т_е_м с_а_м_ы_м взглядом глядит (а к_а_к_и_м – ты не знаешь): незабываемым никогда!» (427) —
расширяют область воспоминаний и конкретизируют их:
«Выражение “опаснейший человек” вызывало во мне представление об опасностях, сопряженных со странствием по домовым коридорам —
– в которые входишь, чтобы идти, всё идти, всё идти, пока —
– не будешь подхвачен “опаснейшим” Владимиром Соловьевым, шагающим к дальним целям; и – ожидающим в коридоре – попутчиков: к дальним целям…» (427).
Владимир Соловьев представляется посвященным, жрецом, знающим путь в «страну, где я был до рождения»:
«…Это странствие напоминало впоследствии мне: —
– странствие по храмовым коридорам ведомого египтянина в сопровождении космоголового духа с жезлом -
– до таимой комнаты блеска, откуда показывается сама Древность в сединах и пышные руки разводит свои из Золотого Горба, чтобы —
– вместе с Владимиром Соловьевым, склониться уже у завесы, как полные тайны фигурки на деревянном шкапу, что склоняются темнородными пятнами перепиленных суков из деревянных волокон, – как бы из-за складок; —
– Древность склонится там под Золотым под Горбом; а Соловьев под крылаткою; Соловьев там протянет свои необъятные руки; разведёт там ладонями —
– образы посвященных переживалися мною впоследствии – так! —
– Соловьев, знаю я, станет тут: ослепительно блистающей личностью; и он бросится сквозь завесу —
– пролёт в небеса! —
– на развернутых крыльях крылатки: —
