его внешнему глазу». Имагинативное мышление свойственно ребенку от рождения до 4 лет: принадлежа двум мирам, ребенок ясно видит и предмет, и его духовную основу.
В процессе имагинаций и проводимой параллельно работы по совершенствованию душевных качеств[143] у человека развиваются так называемые цветы лотоса – органы астрального тела. Поскольку главные из них расположены «как бы вблизи определенных органов физического тела» (Штайнер Р. Очерк Тайноведения. – С. 224), можно считать, что их существование и развитие отмечается Белым всякий раз при упоминаниях о тетраморфах: первый цветок лотоса находится примерно между глаз (голова, старуха), второй – близ гортани (пищеварительная система, бык), третий в области сердца (лев), четвертый по соседству с так называемой подложечной впадиной (ангел).
Следствием развития астральных органов является способность воспринимать существ через внутреннее переживание тепла или холода, определенного звука и цвета. Так, Раиса Ивановна вызывает у Котика ощущение внутренней теплоты: «…склонилась ко мне своим матовым личиком; и агатовым взглядом зажгла: в моей грудке тепло…» (369). Соня Дадарченко «впечатлеет душу» Котика и цветом (она «какая-то вся, как мое пунцовое платьице…» (405), и ощущением тепла. Соня – «какая-то вся – “теплота”, которую подавали нам в церкви, – в серебряной чашке…» (406). Дядя Ерш внутренне переживается Котиком как «“Ю” – звук Христовых вестников»[144]. Это и есть преображение ума – начало превращения Мудрости Космоса во внутреннюю мудрость человека.
Достигший преображения мышления должен работать над преображением чувства, результатом чего станет развитие эфирного тела. Этой цели служит инспирация[145]: «Инспирация есть любовь; любовь конкретизирует Мудрость…»[146]. Любовь помогает укрепить силы сознания «в необходимом для вступления в ясновидение смысле», поскольку, чтобы сознательно жить в сверхчувственных мирах, душе необходимо «иметь… влечение… отдаться тому, что переживаешь», «слиться с ним воедино». Ведь, как пишет Штайнер, «через инспирацию мы достигаем познания отношений между существами высшего мира», учимся «понимать, чем бывают эти существа друг для друга»[147]. Любовь в романе также переживается как ощущение тепла[148]. Любовь по отношению к конкретным людям (Раисе Ивановне, Соне) перерастает в переживание любви как таковой: «Ослепительна будущность: моей любви… – я не знаю к чему: ни к чему, ни к кому: – любовь к Любви!» (405).
Упражнения в инспирации предполагают отказ от символического образа при удержании того душевного процесса, который ему соответствовал. В романе переход от имагинации к инспирации изображен как исчезновение отражения с водной поверхности: «Серебрится изливами пруд: а из него на меня смотрит малюсенький мальчик… А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал; утекло – всё, что было. Ничего и нет: ряби…» (370). Тем же образом писатель пользуется и в очерке «О смысле познания»: «Что же есть упразднение образов? То же самое, что движение ветра на поверхности вод…».
Кроме того, Белый пишет, что «инспирация мыслит своим содержанием ритмы мысли… приближается к инспиративному миру – звук внутренний: он преисполняет нас гармонией сферы…»[149]. Поэтому в романе инспирации соответствует музыка – безобразное искусство: «Музыка – растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир» (385).
Следующий фрагмент романа также можно интерпретировать как изображение перехода от имагинации к инспирации:
«Впечатление – воспоминание мне… воспоминания – ракушки (т. е. образ. – М.С.); вспоминая, я ракушки разбиваю (отказываюсь от образа. – М.С.); и прохожу через них в никогда не бывшее образом… припоминание – творческая способность, мне слагающая проход в иной мир; преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной[150]; впечатления детских лет, то есть память, есть чтение ритмов сферы… она – музыка сферы:
страны, где —
– я жил до рождения!
Вспоминаю: возникают во мне соответствия —
– и в мимическом жесте (не в слове, не в образе) встаёт п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и…
Память о памяти такова; она – ритм, где предметность отсутствует; танцы, мимика, жесты – растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир» (386–387).
Следствием успешных упражнений в инспирации, по Штайнеру, является преображение эфирного тела – оно наполняется некими разветвляющимися потоками, в результате чего образуется «своего рода сплетение, окружающее, подобно сетке (сетеобразной оболочке) всё эфирное тело»[151], прежде снаружи никакой замкнутой границы не имевшее.
Нечто подобное читаем в «Котике Летаеве»:
«Впечатления первых мигов мне – записи: блещущих, трепещущих пульсов; и записи – образуют; в образованиях встаёт – что бы ни было; оно – о_б_р_а_з_о_в_а_н_о; образования – строи. Образование меняет мне всё: —
– молниеносность
сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно, напечатляяся на душе вырезаемым гиероглифом, и —
– я теперь – запись!»
Образование этой сети означает, что «для человека наступил момент сознательного восприятия мира инспирации»[152].
Образы духовного мира, пишет далее Штайнер, изменяются в зависимости от того, что ощущает или думает человек. Поэтому, для того «чтобы с этой ступени развития мочь двинуться дальше, необходимо, чтобы человек научился различать между собой и духовным внешним миром. Нужно, чтобы он научился выключать всё воздействие собственного «Я» на окружающий его душевно-духовный мир. Это можно сделать не иначе, как приобретя познание о том, что мы сами вносим в этот мир»[153]. Познание же дается встречей со стражем порога – первым образом, предстающим перед человеческой душой, когда она восходит в душевно-духовный мир. Облик стража открывает человеку то, что вобрало в себя его «Я» под влиянием люциферических сил. Показав в «Петербурге», что страж порога – двойник человека, в «Котике Летаеве» Белый рисует ситуацию, исход которой по своему значению аналогичен результату встречи со стражем. Восприятие Котиком жизни Блещенских – пример того, как может заблуждаться человек относительно высшего мира: вследствие слишком большого желания приобрести сверхчувственный опыт он попадает под влияние люциферических сил и вместо всё большего погружения в духовный мир оказывается введенным в область их господства.
Котик часто слышит, что жизнь Блещенских противоположна той, которая ведется в доме Косякова («Эта жизнь не есть наша: а – Блещенских»). И фамилия маминой подруги, и рассказы мамы о балах, блещущих комнатах, танцах, музыке вызывают ассоциации со «страной, где я был до рождения». И когда оказывается, что всю эту атмосферу света и блеска устроил Клеся, то его образ в восприятии Котика естественно превращается в образ Того Самого или близкого к Нему.
Детали образа Клеси поданы так, что не остается сомнений: всё, что думает о нём Котик, далеко от реальности. Первое же упоминание о нём содержит взаимоисключающие признаки: «…длинный же Клёся, который не Клёся, – а –
