короля. Между тем Бодуэн, отказываясь признать неумолимую реальность, в присутствии радующей его молодой женщины вел себя как человек, стыдящийся самого себя. В обществе Жанны самые тайные, проникнутые страданием плоти струны его души испытывали непонятное, но вполне ощутимое и длительное утешающее прикосновение. При виде этой простодушной красоты, при звуках голоса, в которых ухо искушенного музыканта услыхало бы самые дивные мелодии на свете, боль, подобно злобному зверю, мерзкому демону умолкала, съеживалась и в ужасе отступала. К этому-то источнику и припадал король с горячностью и волнением, которые ему порой невозможно было скрыть. За несколько вечеров, а скорее — с самой первой встречи в зале для аудиенций и возле ложа, на котором возлежал Анселен, Жанна сделалась ему близкой, просто необходимой! Между тем он еще старался сохранять церемонный тон:
— Сударыня, расскажите мне еще о Франции. Если бы вы знали, как мне не хватает сведений о ней. Я родился в Святой Земле, и Бог даст мне умереть на ней. Значит, я никогда не попаду туда…
— Как только Саладин будет побежден, государь, и мир воссияет над вашим королевством, вы сможете туда отправиться!
— Саладин ударил в грязь лицом, но он не из тех, кто отказывается от своих замыслов. Он восстанет. Покуда мы оба живы, мы будем воевать, а он еще в расцвете своих лет. Запаситесь терпением, сеньор Рено, схватка еще не окончена… Однако оставим эти печальные разговоры. Сударыня, расскажите немного о том, какие зимы у вас во Франции. Правда ли то, что иней покрывает там землю в течение нескольких месяцев?
— Да, ваше величество, он набрасывает саван на деревья и кусты. Когда выпадает снег, все вокруг бело и чисто, как напрестольный покров.
— Почему «напрестольный»?
— Потому что из-за стоящих тут и там обледенелых кустов он кажется вышитым и украшенным кружевами.
— Мне нравится такая картина.
— Крыши домов — будь они из соломы или из круглой черепицы — той же белизны, а по утрам и вечерам над ними вьется дымок. Черного цвета только кора у дуба да крылья у воронов. Когда спустится ночь, зажигаются свечи. А при лунном свете весь этот иней, вся эта снежная пыль начинают искриться; на улице становится светлей, чем в домах. И всем хорошо при этом.
— Даже несмотря на холод, от которого трескается кожа?
— Тогда все жмутся к камину. В Студеные ночи ярче пылают дрова. Наши камины столь велики, что в них можно положить половину древесного ствола. Колени и лицо пылают от каминного жара, а по спине пробегает озноб, если кто-то откроет дверь и воздух ворвется со двора в комнату. Но люди привыкли и одеваются соответственно: в добротные и теплые шубы.
— Из каких мехов?
— А это зависит от возможностей каждого. Из горностая, куницы, соболя или же из лисы. Мехом внутрь, к рубашке.
— Как бы мне хотелось узнать, что это такое! Я видел снег лишь два раза в жизни, да и тот — на вершинах наших гор; на другой день он тает. Для нас зимы — это короткие, но проливные дожди и ветры, дующие из пустынь, чтобы высушить после них землю. А правда ли, что у вас можно ходить по поверхности прудов? Я слыхал об этом от рыцарей из Анжу. Здешние же рыцари подняли их на смех, посчитав все это солдатскими выдумками.
— Лед сковывает воду прудов и озер с такой силой и на такую глубину, что иногда по нему может проехать без риска и всадник на коне. Когда мы были детьми, деревенский кузнец прибивал металлические полозья к сундуку, и мы катались в нем быстрее ветра.
— А в реках и речках вода также затвердевает?
— Нет, государь, за исключением мест вдоль берегов, потому что вода течет, а лед неподвижен, он не любит движения.
— Мне рассказывали, что через графство моих предков течет река, гораздо более широкая и глубокая, чем Иордан. Приходилось ли вам ее видеть?
— Да, это та же самая река, что протекает возле города Нанта, в котором живет наш Бретонский герцог. Она называется Луара, по ней плавают парусные суда.
— А похоже ли графство Анжу на вашу Бретань?
Жанна слегка улыбнулась, но то была не насмешка, а улыбка учтивого достоинства.
— О, мой государь, это единое целое; все это милая земля Франции с ее зимним снегом, весенним цветением, осенней жатвой, осенней пахотой и сбором винограда. Здесь — все больше пшеница, а там — виноград, дальше — пастбища, великолепные леса с поющими птицами, потому что, мой господин, счастье везде дается добрым людям.
— Рассказывайте дальше, я еще никогда не слышал ни музыки, ни пения приятнее ваших речей. Я обретаю в них свой путь к познанию.
— Там есть риги, где в плохую погоду хранят мешки с пшеницей и сено. Это такая радость — держать у себя на ладони горсть блестящих зерен, в которых скрывается жизнь и откуда она выходит в виде хлебного каравая; что на свете древнее и полезнее этого? Так, мой отец, старый господин Анселен, почитал за честь бывать на праздниках жатвы в своих хозяйствах, уважал он и сельского пекаря. «Потому что, — говорил он, — это великое дело — суметь из хорошо замешанного теста выпечь румяную корку и добрый мякиш. В своей пекарне, в окружении помощников, пекарь — суверенный владыка». Я родилась и выросла, мой государь, среди этой простоты, и я горжусь этим. Мне кажется, что там я узнала смысл жизни. Когда по утрам я шла через деревню и вдыхала этот теплый запах свежевыпеченного хлеба, я видела в том некое свое преимущество. Еще одно — вдыхать запах сена, в котором слились все ароматы, испарения весны, потому что тут смешаны все луговые цветы — ромашки и лютики переплелись зелеными стебельками с шалфеем и тмином. И я любовалась нашими домашними кошками, что устраивали в сене норы и отдыхали в нем, подстерегая мышку своим золотистым прищуренным глазом. На гумне в Молеоне хранилось то, что было создано трудом доброго десятка поколений. Осталась лишь пыль, вдыхать которую тревожно и приятно. Надо вам сказать, господин Бодуэн, что мы были в дружбе с нашими людьми, и что с незапамятных времен никто не ведал нищеты. У нас в Молеоне никогда не бывало много денег, зато в изобилии — мяса и овощей, леса и рыбы, дичи — и все от этой несолнечной, но столь плодородной и богатой земли! Когда рождался жеребенок, теленок или дитя, мой отец — воплощенная простота и милая невинность — терял покой и
