И ни о чем не спрашивайте метра, займитесь разговорам с мадам. Она большой знаток старинного фарфора и венецианского стекла, поговорите о чашках и бокалах шестнадцатого века — это ее конек. Вы очаруете ее.
Жюль схватился за голову:
— Мой бог! Как трудно, как сложно! Фарфор! Чашки! Бокалы! Я ничего не смыслю в этом, ничего. Я не пойду к Гюго! Пусть мечта останется мечтой!..
— Глупости, пойдете, — спокойно произнес де Кораль. — Дышите, черт вас возьми, глубже! Вообразите, что ныряете в океане!
— Вообразил, — тяжело дыша, ответил Жюль. — Очень холодная вода, сударь! Я плохо плаваю! Акулы!..
Де Кораль потянул на себя ручку звонка. Дверь открыл старый слуга, седой и высокий, очень похожий на Авраама Линкольна.
— Мадам и месье просят подождать в приемной, — с поклоном проговорил он.
Приемная сверху донизу была обита темной кожей. Кресла с непомерно высокими спинками, рассчитанные на великанов, стояли вдоль стен. Портреты Шатобриана и Робеспьера висели в простенках между окнами. Сотни безделушек из фарфора, нефрита и кости покоились на стеклянных полках в особых шкафах с зеркальными стенками.
— Я попал в музей, — сдавленным шепотом произнес Жюль. — И это только приемная! А что же там? — он указал на дверь, прикрытую тяжелым занавесом. Дверь открылась, и тот же слуга пригласил:
— Мадам и месье просят вас!
Жюль вошел следом за де Коралем, и первое, что он увидел, был красный жилет — от самого подбородка, подпертого тугим крахмальным воротником. «Кто это?» — спросил себя Жюль. Бесстрастное, каменное выражение лица этого человека поразило Жюля, — ему показалось неприличным и дерзким надевать на себя такой жилет. Костюм как костюм, но жилет… Человек этот в самой непринужденной позе стоял посередине большой квадратной комнаты и курил длинную, тонкую трубку.
Жюль поклонился ему.
— Готье, — отрекомендовался человек в красном жилете и сделал глубокую затяжку.
Жюль в замешательстве назвал свою фамилию трижды, Готье пресерьезно заметил:
— Поберегите ваши силы, сударь!
Де Кораль подвел Жюля к хозяину дома и сказал:
— Мой друг Жюль Верн жаждет быть представленным вам, метр!
Вот он — Гюго! Знаменитый, любимый передовой Францией Виктор Гюго! Враг монархии, король поэтов, академик, драматург, романтик, публицист, друг обездоленных и защитник угнетенных, гроза болтунов из роялистических клубов, живое знамя республиканцев, человек несгибаемой воли, сорокасемилетний юноша, имя которого уже обросло легендами во Франции и за ее пределами, будущий изгнанник, гордость мировой литературы, писатель, автограф которого на книжном рынке расценивается необычайно высоко, человек, ежедневно получающий приветственные письма и анонимки с угрозами, — вот он, Гюго!
Взволнованность Жюля достигла предела, сердце его колотилось где-то в висках и темени, а там, где ему полагалось быть, вдруг стало пусто и холодно. Вот он, Гюго! Мой бог! Бежать, провалиться сквозь землю, растаять, исчезнуть! Сейчас он начнет задавать вопросы.
— Кто вы и откуда? — спросил Гюго.
Жюль поднял глаза и одним взглядом охватил Гюго. Среднего роста, коренастый, плечистый человек, чем-то очень похожий на Пьера Верна, с подстриженной полуседой бородой, крупным носом, — он, этот великий человек, приветливо улыбается, в его глазах неизъяснимый свет и доброта, высокий лоб весь перерезан морщинами…
— Студент юридического факультета, метр! Родом из Нанта. Мой отец — адвокат, но я…
Позволительно ли добавить то, о чем еще не спрашивают? На выручку пришла дама — очень красивая дама в черном платье, она стояла подле Гюго и с улыбкой смотрела на Жюля.
— Но вы не хотите быть адвокатом, — догадливо договорила она и протянула руку — не для пожатия, а для поцелуя: тонкие пальцы ее трепетали у самых губ Жюля.
Он поцеловал эти пальцы, взял их в свою руку, пожал и выпустил. «Так ли это делается? — подумал он. — Дома все это было проще…» Мадам Гюго милостиво склонила голову и, оправив платье, опустилась в кресло. Немедленно сел и Гюго. На краешке дивана, обитого черным бархатом, устроился Жюль. Де Кораль и Готье продолжали стоять, о чем-то тихо переговариваясь.
«Очевидно, так принято», — подумал Жюль, не зная, можно ли положить ногу на ногу, — сидеть с поджатыми под диван ногами было неудобно, но именно так сидел в своем кресле Гюго. Но вот он вытянул левую ногу, руки скрестив на груди, и Жюль облегченно вздохнул, приняв ту же позу. Над его ухом клокотала трубка Готье.
— В свое время и я был адвокатом, — произнес Гюго. — Я очень рад, что перестал быть адвокатом, — добавил он. — В сущности, мы все адвокаты, — я имею в виду защиту справедливости. Но есть адвокаты-профессионалы, служители официального закона, они защищают несправедливость, по большей части. Им за это платят, дают чины и награды.
— Награды дают очень редко, — вставил Жюль, вспоминая своего отца.
Гюго не обратил внимания на эту реплику и продолжал:
— Мы наблюдаем страшные вещи в нашей милой Франции. Ум, самостоятельность мысли и честное, свободное слово преследуются, поощряется казенное благодушие, популяризация низких истин и страстей, оторванных от народа. Вы, — Гюго посмотрел на Готье, — совершенно напрасно защищали Дюшена…
Жюль подумал: «Ага, они уже тут о чем-то спорили. Очень хорошо! Значит, можно сидеть и слушать. Очень интересно!»
— Совершенно напрасно, — повторил Гюго. — Ваш Дюшен каждый день кричит в своей газете: «Мы процветаем!» Никогда никто не кричит, если он процветает, никогда и никто! В театрах у нас водевиль, в литературе… О нет, — литература жива! Она жива, несмотря на то, что ее хотят превратить в балаганного плясуна! Литература должна учить, направлять, вскрывать зло, — писатель должен жить с высоко поднятой головой, да!
— Вы говорите о трибунах, — спокойно отозвался Готье, — я имел в виду только себя и моих друзей.
— Вы и ваши друзья — это и есть литература! — загремел Гюго, и глаза его сверкнули гневом. — Кто-то, по-вашему, борется, а кто-то стоит в стороне и грызет шоколадную конфетку!
— Вы суровы, метр, — спокойно возразил Готье, стараясь не смотреть на Гюго. — Вы действуете гиперболой, так нельзя, — в данном случае. Нельзя все переносить на Францию и ее судьбы.
— Только Франция! — громко сказал Гюго, на секунду привставая. — Только ее судьба! Отечество, отечество и еще раз отечество! Прежде всего отечество! Потом литература, если в том есть надобность!
— Правда! Святая истина, метр! — воскликнул Жюль, хлопая себя по колену. — Я с вами согласен, метр!
Гюго увлекся. Ему, чья жизнь, как он сам говорил, приближалась к вершине горы, после которой все дни наши «катятся вниз, как камешки», приятно было видеть сочувствие своим взглядам от представителя молодежи. Он улыбнулся Жюлю. Жюль привстал, хотел что-то сказать — и молча опустился на диван. Гюго нравился этот молодой бретонец, нарядившийся для чего-то
