и такой свободной кистью, что, казалось, к нему не было приложено никаких усилий. И когда я наконец посмотрела, кто же автор, это оказался Мане, один из моих любимых художников. Я задумалась; может быть, в его движении кистью или в его душе – а может, в чем-то еще – было нечто от него самого, что-то такое, что каждый раз покоряло меня и заставляло любить всё, что он когда-либо сделал, даже когда я не знала, что это был он?
Когда мы с Джен вышли из музея, я рассказала ей о своем опыте с полотном Мане. А она рассказала мне о своей любимой картине – «Иаков, борющийся с ангелом». Мы шли сквозь приятный, слегка влажный парижский воздух, и она объяснила, почему любит эту картину: «С собственной точки зрения, когда мне что-то не удавалось, я всегда представляла себе, что борюсь с дьяволом. Но когда я увидела эту картину, я поняла – нет, это не дьявол, это ангел. И теперь я всегда стараюсь помнить, когда мне что-то не удается, что я борюсь с ангелом».
«Так что я вообще не доверяю всем этим семинарам по самосовершенствованию, где всё время пытаешься улучшить себя. Нам, вероятно, нужно страдать, чтобы… ну, чтобы снять заклятие».
Я доехала до ее квартиры в Нижнем Ист-Сайде в десять часов утра, потная после ночной поездки на автобусе, чувствуя грязь по всему телу. Был солнечный день, и я несла тяжелый чемодан через переходы в метро и по лестницам на улицу. Я взяла ключи в забегаловке рядом с ее домом. Потом вошла в квартиру и легла на диван, застеленный белыми простынями. На подушке лежала записка от Джен. В ней говорилось, что Джен увидится со мной после работы. Мы договорились, что вечером пойдем послушать лекцию известного молодого автора графических романов.
Какое-то время я просто лежала с открытыми глазами. Квартира была большая и роскошная, оформленная в насыщенных коричневых и красных тонах. Она принадлежала богатому парню Джен. Но он часто путешествовал, поэтому Джен половину времени жила там одна. Ее парень работал в сфере высоких технологий, и однажды Джен сказала мне, что у него синдром Аспергера. «Парни из Кремниевой долины не так уж и плохи в постели, – сказала она мне, – потому что они внимательно читают все инструкции».
В тот вечер мы немного поболтали, пока Джен ела прямо из холодильника, а я смотрела на нее. Мне становилось тревожно. Время шло, и казалось, что мы никогда не выйдем из квартиры. Я ведь хотела оказаться среди значительных людей! Я переживала, что мы опаздываем. Мне не хотелось проводить всё свое время в Нью-Йорке в чьей-то квартире. Я надела куртку в надежде, что Джен поймет намек, но вместо этого она стала показывать мне подарок от своего парня: плюшевого попугая, который сидел на краю стеклянной столешницы. Она начала совать ему в клюв резиновый крекер. «Ну ешь же, ешь!» – говорила она. В конце концов я просто решила подождать ее в коридоре у выхода. Джен пошла за мной, но, взяв сумочку, посмотрела через плечо на попугая. Она как будто сожалела о чем-то и беспокоилась. «Мне кажется, он всё еще голодный», – сказала она и подбежала скормить ему еще один пластиковый крекер. Я стояла, прислонившись к двери, и наблюдала за ней в отчаянии. Так мы никуда и не пошли в тот вечер.
Так проходили мои первые дни в Нью-Йорке. Но это у всех так, я знаю.
Глава тринадцатая
Судьба поднимает свою уродливую голову
На следующий день я бродила по городу, разглядывая здания в поисках жилья. Утром я написала имейл продюсеру моего театра и дала ей знать, что выхожу из игры и прекращаю писать пьесу. Она ответила мне через несколько минут и сказала, что очень разочарована. Мне было всё равно. Прогуливаясь по улицам, я могла думать только об Израэле.
Под солнечными лучами меня наполнили воспоминания о нем: как однажды ранним днем, когда он еще был неравнодушен ко мне, Израэль вынул из шкафа картину; на ней было нарисовано мое имя в море фиолетового цвета, как будто в вагинальном отверстии. Подержав картину передо мной, он застенчиво убрал ее обратно в шкаф. Даже я, со всей моей влюбленностью, понимала, что картина скверная. Он был гением, но не гением живописи. Он был гением секса. И если бы он рисовал так же хорошо, как трахался, то весь мир был бы обвешан его картинами, просто чтобы все могли любоваться его членом и бедрами.
Его кожа была томатного цвета, глаза – горчичного, уши – цвета кроличьего рагу, а ноги – цвета травы. И пахло от него томатами, горчицей, тушеным кроликом и травой. Слова, которые он произносил, звучали как змеи, ползущие в траве. И когда он улыбался, казалось, будто горчицу размазали по открытой ране. Когда он трогал меня, мои клетки размножались как кролики: больше крови, больше плоти. Всё мое существо оживало, чтобы размножиться и соприкоснуться с ним вдвойне, втройне; мое тело умножалось, чтобы удовлетворить его.
На мои глаза навернулись слезы, а внутри защипало, когда я стала вспоминать наш секс и в первый раз задумалась об этом с его точки зрения. Он приходил домой, и от его члена пахло моими соками, и его лобковые волосы тоже пахли. Возможно, он даже клал туда свою руку, чтобы найти мой запах и вдохнуть его в уединении своей квартиры, своей кровати, и, может быть, этот запах опьянял, одурманивал его.
Я почти ничего не рассказывала о нем Марго – у нее быстро кончалось терпение, когда речь заходила об отношениях и мужчинах. Но однажды я пришла к ней домой, когда у нас с Израэлем всё только начиналось. Он не писал мне целых сорок три часа. Я мерила шагами ее кухню, как дикое животное, пока наконец она не решила успокоить меня. Марго посадила меня в другой комнате перед телевизором и заставила смотреть фильм, пока сама рисовала за стенкой. Это был французский фильм о любви, зависимости и сексе. Через два часа я появилась в дверях ее мастерской со слезами на глазах: «Любовь – это борьба полов, в которой мужчины всегда побеждают, потому что так эротичнее!»
Даже не поворачиваясь, она сказала: «Да уж, надо было другой фильм тебе поставить».
Вечером следующего дня мы с Джен пошли на вечеринку, где я познакомилась с красивой девушкой по имени Анджали. Она была очень стройная, и ее темные волосы, чистые и блестящие,
