class="p1">288. Далее, в сказанное же время арманьяки продолжали рыскать вокруг Парижа, приближаясь к самым воротам, и устраивали пожары, и хватали купцов у самого въезда в город, и никого не выпускали вон. И дозволено было думать, что среди бывших в то время у власти, часть обретались с ними в сговоре[882], ибо ни одному купцу не удавалось проникнуть в город или покинуть таковой, сохранив свой приезд или отъезд в достаточной тайне, дабы они загодя о том не узнали. Посему в Париже не осталось вовсе товара, в особенности же то касалось хлеба и дров, и посему за сетье доброй муки ныне просили XVI или даже XVII франков, а за связку поленьев из Марны весьма сомнительного качества — IIII франка, прочие же товары стоили не менее дорого, ибо королевское войско, стоявшее под Мелёном проводило время в полной праздности, единственно грабя и разоряя окрестности на XX лье вокруг.
289. Далее, оно оставалось в таковом положении в течение всего октября и вплоть до XVII ноября, на каковой день, в воскресенье, пришелся праздник Св. Германа, когда наши сеньоры вошли в Мелён, в то время как бывшие в городе сдались на милость [короля[883]], ввиду того, что умирали от голода, и съели собственных лошадей, каковые у них оставались.
290. Далее, в следующий за тем четверг в Париж доставлено было около V или VI сотен пленников из сказанного Мелёна, каковых поместили затем в различные тюрьмы[884].
291. Далее, взяв Мелён, наши французские сеньоры, как то [король французский], король английский, обе королевы[885], герцог Бургундский, рыжий герцог[886] и множество иных сеньоров, равно французских и прочих, оставались в Мелёне или же Корбее вплоть до первого декабря, дня Св. Элигия, каковой день пришелся на воскресенье. В сказанный же день они въехали в Париж с величайшей торжественностью, ибо вся широкая улица Сен-Дени, по каковой двигалось шествие, от вторых ворот[887] и вплоть до собора Нотр-Дам де Пари[888], и прочие улицы также были украшены коврами весьма роскошным образом, в то время как большая часть горожан, из тех, что обладали силой и властью, одеты были в красное[889]. На улице же Каланд[890], каковая проходит перед дворцом, представлена была весьма жалостная мистерия Страстей Господа Нашего, словно бы повторявшая посредством живых людей изображения, каковые можно видеть на хорах Нотр-Дам-де-Пари, подмостки же протянулись в длину на сотню шагов, от улицы Каланд, вплоть др стен Дворца[891], и не было ни одного человека, чье сердце не прониклось бы скорбью при виде сказанной мистерии. Также не случалось ранее ни одному принцу быть принятым со столь великим ликованием, ибо на каждой улице их встречали процессии клириков с пением Te Deum Laudamus и Benedictis qui venit[892], облаченных в стихари и плащи, каковые клирики [несли в руках священные реликвии], это же происходило между V и VI часами пополудни, и далее до скончания ночи, когда им пришло время разойтись по своим церквам. Они же принимали в том участие с великим ликованием и радостью сердечной[893], сказанную же радость весь народ разделял в полной мере, ибо каждый норовил протиснуться поближе к сказанным сеньорам, и принести им свои жалобы, при том что последние не выказывали ни малейшего недовольства; ввиду того, что в Париже царила тогда столь жестокая нищета, что большинство мелкого люда обречено было на голод, ибо одна хлебная коврига, стоившая ранее IIII парижских денье, ныне обходилась в IL, парижских денье, а сетье муки стоило XXIIII франка, а [сетье гороха или добрых бобов] — 20 франков.
292. Далее, на следующий за тем, II день сказанного месяца, в Париж торжественно въехала королева, каковую сопровождали королева английская, жена герцога Кларенса, брата короля английского, их же приветствовали с не меньшим ликованием, каковым ознаменовано было воскресенье, о чем сказано было ранее. Сказанные же королевы въехали в город через ворота Сент-Антуан, улицы же по всему направлению их следования украшены были столь же пышно, как о том сказано было ранее.
293. Далее, не прошло и VIII дней после их приезда, как пшеница и мука поднялись в цене[894] настолько, что за сетье муки, отмеренного парижской меркой, на Крытом рынке в сказанном же Париже запрашивали до XXX франков ходившими тогда монетами, а добрая мука стоила XXXII франка, прочее же зерно также обходилось весьма дорого, хлеба же было не найти дешевле чем за XXIIII парижских денье за ковригу, сказанный же хлеб состоял из одних отрубей[895], и не превышал по весу XX унций или около того, в самом лучшем случае. В названное же время бедный люд и бедные клирики испытывали жесточайшую нужду, ибо за мессу не удавалось выручить более II парижских солей[896], в то время как бедный люд вынужден был довольствоваться лишь капустой и репой, каковой суп[897] им приходилось есть без хлеба и соли.
294. Далее, в канун Рождества хлеб подорожал настолько, что коврига, стоившая ранее IIII денье, ныне обходилась в VIII, при том, что ее невозможно было приобрести даже за названную цену, ежели не отправиться в булочную затемно, и не раздать хозяевам и слугам по пинте или же по полупинте вина, в то время как вино в те времена продавалось по меньшей мере по XII денье за пинту, однако, те, кто мог себе это позволить, отдавали названную цену не торгуясь, ибо еще до VIII часов утра у дверей булочных начиналась столь великая давка, каковую трудно было себе вообразить, не увидев воочию[898]. Несчастные же создания, чьи мужья работали в поле день напролет[899], [а дети, бывшие в доме, умирали от голода, ежели им] не удавалось достать хлеба по причине дороговизны или же давки, по всему Парижу разражались жалобными криками, [воплями], и жалобными же сетованиями, в то время как малые дети кричали «Я умираю от голода!» Тогда же к кучам навоза[900] на улицах Парижа, в тысяча четыреста XX году, льнули по X, XX, а порой и по XXX мальчиков и девочек, каковы на них же погибали от голода и холода[901], и не было в городе человека столь жестокосердного, каковой не испытал бы великого сердечного сокрушения, слушая посреди ночи их вопли «Увы! Я умираю от голода!» в то время как бедные горожане были не в силах
