драную майку. Ветер тут же сорвал её и кувырком погнал по мокрой набережной.
– Всё правильно! – капюшон крикнул в сторону небоскрёбов. – Всё правильно… Жадность… Жадность и глупость. Но природа пустоты не терпит. Не-ет! Природа обожает размножаться, плодиться, расти. Туда придут мыши и крысы, птицы, сорная трава, маленькие шустрые жуки. Как только вся эта банкирская сволочь съехала, в тот же миг туда уже вселялись новые обитатели. Всё правильно! – Он погрозил небоскрёбам палкой.
Я пнул ногой мокрый «Эсквайр», журнал раскрылся на рекламе «Абсолюта». Я присел на корточки, расклеил сырые страницы, стал листать. Пальцы дрожали и липли к мокрой бумаге.
– Дореформенный, – капюшон присел рядом. – Странно, что не сожгли. За такой запросто в Канзас можно загреметь.
Бумага промокла насквозь, текст было не разобрать, фото стали пятнистыми, девица в бикини из-за потёков казалась больной какой-то страшной кожной болезнью. Капюшон крякнул и довольно засопел. Я перевернул страницу, на задней обложке была реклама «Кэмела».
Я дошёл до Баттери Парк, дальше идти не стоило даже днём. Сгоревшее два года назад здание яхт-клуба, пустая веранда, из грязной воды торчала мачта с болтающимися на ветру снастями. В маслянистых волнах среди мелкого мусора качалось плетёное дачное кресло. На горизонте, в дождливом мареве я разглядел статую Свободы. Воняло каким-то гнильём, я огляделся, сплюнул, во рту было сухо и горько. Нужно было что-то съесть, иначе до вечера мне не дотянуть.
Начался Чайна-Таун, Канал-Стрит прямая, как труба, продувалась насквозь, китайские лавки так и стояли заколоченные, ни уличных торговцев, ни прохожих. На серой стене здания почты краснела корявая надпись аэрозолью «Крысы – вон!» и Реформаторский крест. Я свернул в сторону Сохо.
Бар по-прежнему назывался «Глория», только само слово «бар» на вывеске было замазано белой краской. Я толкнул дверь, шагнул в сумрак, кроме хозяина, никого не было. Он полулежал на стойке и пялился в телевизор. За его спиной, там, где раньше выставлялись бутылки, висел флаг Конфедерации и плакат братства «Чистый Город».
– Пожевать что есть? – спросил я, гремя табуретом и влезая за стойку. Вытер ладони о штаны – все вокруг казалось влажным на ощупь, будто в холодном поту.
– Сэндвич. Сыр, ветчина… – не отрываясь от экрана, буркнул хозяин. Там крутили вчерашний «Колокол Свободы». Мак-Ларен, блестя жирным лбом, беседовал с каким-то бледным аналитиком. Хозяин нехотя сполз со стойки и пошаркал на кухню. Мак-Ларен напористо спрашивал, аналитик открывал рот, Мак-Ларен тут же перебивал его и сам отвечал на вопрос.
– …вернулись к истокам… – попытался встрять аналитик, безуспешно.
– К истокам истинной демократии, завещанной нам отцами-основателями и закреплённой в нашей Конституции.
На кухне что-то с весёлым звоном грохнулось на пол, хозяин выматерился.
– Основанном на… – аналитик без особой надежды начал.
– Христианских ценностях, христианской морали. Патриотизм, нравственность и демократия – вот три столпа Реформации.
– Чистота…
– Нравственная и физическая чистота, без физической чистоты нет чистоты нравственной, без нравственной чистоты нет государства. Страшно представить, что мы стояли на краю пропасти, – камера наехала на Мак-Ларена, он выпучил глаза. – На краю пропасти! Мы едва не потеряли Америку! Страну, которую основали наши предки, которую любили и завещали нам.
– Едва не потеряли… – аналитика даже не показали.
– Либерализм, терпимость, – Мак-Ларен скривил рот. – Терпимость к чему? Что какие-то дикари приезжают в мою страну и устанавливают здесь свои дикарские порядки? Строят тут свои мечети, капища, молельни?
С кухни неожиданно запахло жареным хлебом. От желания курить у меня заломило в висках.
– И не надо стесняться! Да, это крестовый поход! Да, это борьба! – Мак-Ларен разошёлся и стал пунцовым.– Америка была основана белыми для белых, такой она и останется! – он стукнул кулаком в стол. Аналитик молчал.
Сэндвич оказался неожиданно вкусным.
– Молодец мужик! – лениво восхитился хозяин, кивнув на экран. – Молодец.
Пошла реклама каких-то медикаментов.
– Вчера Вашингтон показывали, – хозяин хохотнул. – Не смотрели?
Я, жуя, отрицательно мотнул головой.
– Да-а… Как всё быстро это… – хозяин погрустнел, спросил. – Может, имеет смысл тоже в Техас, вы как думаете? Или во Флориду?
Я пожал плечами.
– Хотя кому это сейчас продашь? – он мрачно посмотрел на потолок. – Раньше надо было… Раньше.
Отодвинув тарелку, я полез за бумажником.
– Сорок пять, – буркнул хозяин.
Я достал триста, он долго отсчитывал сдачу, ворча, что эти новые деньги все на одно лицо. Тут он был прав, на всех купюрах был напечатан Рейган, разнились лишь цифры.
Я оставил на стойке пятёрку, запахнул плащ, хозяин окликнул меня у дверей.
– Зонтик забыли.
Я вернулся, сунул зонт подмышку. Хозяин перегнулся через стойку, посмотрел сенбернарьими глазами:
– Хотя с бухлом они переборщили. На мой взгляд.
– Если бы только с бухлом, – я кивнул ему и вышел.
Дождь почти перестал, до встречи оставалось три часа. Пальцы пахли маслом и жареным хлебом, я поднял воротник и пошёл в сторону Мидтауна. Ближе к Таймс-Сквер стали попадаться прохожие, мокрые и торопливые. Уже совсем стемнело, небо вдруг стало грязно-розовым, каким-то осязаемо шершавым. Я вышел на площадь, от фонарей и рекламы понималось вверх молочное марево, с гигантского вертикального биллборда мне улыбался циклопический Рейган, румяный и белозубый, под ним сияла неоновая надпись «Господи, благослови Америку!». На углу Сорок Второй настырно гремел колокольчик, там пара толстоногих девиц собирала пожертвования для «Белого Креста», я отмахнулся. Откуда-то пахнуло подгоревшими сосисками.
На Мэдисон я перешёл на другую сторону, не хотелось столкнуться ни с кем из наших. В Управлении горели почти все окна, в моём кабинете тоже, в моём бывшем. Я прикинул, кого посадили на моё место, скорее всего, Гордона. Или этого зануду, Расмуссена. Я удивился, с каким безразличием, я подумал об этом, без злобы, без зависти. Пожалуй, Джуди была права – моя лояльность может соперничать лишь с моей наивностью.
«Настоящий мужик должен знать, за что он готов умереть», – говорил мне отец. Отец был настоящим мужиком, ему точно было известно, за что он готов отдать жизнь: за нас с матерью, за друзей, за родину. Он служил в Безопасности, мне было тринадцать лет, и отцовские убеждения тогда казались мне бесспорными. Сегодня ситуация не выглядит так просто – Джуди, забрав дочек, уехала в Канаду четыре года назад, друзей у меня не осталось, с родиной тоже всё не так гладко.
Я не идеалист, скорее, прагматик. Человек должен иметь цель, если у него нет её, он должен стать частью чего-то большего, примкнуть. И тогда появится и цель, и смысл. Благослови Господь моё наивное сердце, но я, в отличие от других ребят из Управления, никогда не думал о справедливости, что бы
