рогов на них, чернильные полосы теней, уходящих в перспективу.
– Погоди… – я отпустил Риту. – Погоди…
Я выпрямился, поднял фотоаппарат над головой, нажал на кнопку. Вспышка осветила лес, вдали, на самой границе света и мрака, что-то блеснуло.
– Смотри… – тихо сказал я и снова нажал на спуск.
– Что это? – так же тихо спросила Рита. – Я ничего не вижу.
– Знак. Дорожный знак.
13
Мы выбрались на шоссе. На жёлтом ромбе дорожного знака был нарисован чёрный силуэт лося. Над нами сияла полная луна, от её сизого света сугробы и дорога казались синими. В ста метрах от знака на обочине стоял наш джип. На крыше и капоте лежал снег, снега выпало дюйма три. Я помог Рите снять снегоступы, кое-как стащил свои. Мы залезли в кабину. Я открыл бардачок, среди сальных тряпок и мятых инструкций нашёл ключ. Движок запустился с пол оборота.
Мы молча сидели. Ехать у меня не было сил. Не было сил говорить, думать. Печка надсадно гудела, дула горячий воздух нам в лицо – я врубил её на максимум. Я достал камеру, включил. На экране появился последний кадр – лес и крошечный жёлтый ромб дорожного знака. Рита положила голову мне на плечо. На следующем кадре лось удирал в сторону дороги, Рита тихо засмеялась. Я повернул голову и поцеловал её в мокрые волосы.
– Только не ври мне больше, ладно? – прошептала Рита. – Никогда.
У меня в горле застрял комок, я что-то промычал, кивнул головой и выключил камеру. Не хватало мне только сейчас разреветься.
Вирджиния 2014
Никотин
Мачека взяли в пятницу. Я промаялся до вторника, в среду утром позвонил Курту, хотя прекрасно знал, что делать этого нельзя. Договорились на девять вечера у западного входа в Центральный парк, на 72-й, там, где «Дакота».
Предстояло убить целый день, я решил сделать это снаружи. В лифте столкнулся с мисс Гейл, старая стерва кивнула мне не разжимая губ, в её рыбьих глазах стояла обычная настороженная муть, но чутьё мне подсказало – мымра знает, что меня вычистили.
Ноябрь, плотная серая морось, входная дверь, взвыв пружиной, с грохотом закрылась, оставив мисс Гейл ковыряться в своём почтовом ящике. Я поднял воротник, зонт я не забыл, зонта у меня отродясь не было. Сунув кулаки в карманы, свернул на Амстердам Авеню, бодро отшагав два квартала, понял, что так я за пару часов отмахаю через весь Манхэттен. Сбавил темп, запутался с ногами – оказалось, что медленно ходить я не умею. На углу промокший негр, сияя баклажановым лицом, торговал зонтами, я выбрал английского фасона, длинную трость с кривой ручкой из фальшивой слоновой кости. Зонт, если его не раскрывать, оказался вполне занятной вещицей. Я шагал, звонко цокая стальным наконечником в асфальт, подставив лицо колючей мерзости и не думая совершенно ни о чём. Желтые фонари то ли ещё не погасили, то ли их уже зажгли.
Прохожих было мало, ядовито-желтое такси, с мятым бампером, притормозило и без особой надежды проводило меня до угла. Я маршальским жестом отсалютовал таксисту зонтом, он уныло бибикнул в ответ. Страшно хотелось кофе, но обжорки открывались теперь не раньше полудня: после перевода столицы в Даллас, в Техас переехала и Биржа (по привычке продолжавшая именоваться Нью-Йоркской), за ней поспешили банки, ну а после этого весь бизнес потянулся на юг.
Амстердам Авеню незаметно перешла в Десятую, за кованой оградой Челси-парка торчали голые сучья, мокрые и чёрные, похожие на гнутые резиновые трубы. На лавке спал бродяга, упакованный в чёрную клеёнку – я машинально потянулся за телефоном, вдруг вспомнил, что меня это уже не касается. Собор святого Кристофора, где меня крестили сорок семь лет назад, снова трансформировался в Божий храм – на моей памяти в этом здании последовательно размещались католическая библиотека, потом какая-то инфернальная галерея, увешанная красными фонарями, неизбежная дискотека в восьмидесятые, потом ночной клуб. Теперь снова церковь. О возобновлении службы, причастиях и отпеваниях оповещал раскисший самодельный плакат на стене.
В просвете между домами тускло сверкнул свинцовой водой Гудзон, я повернул на запад и направился к реке. С набережной открывался вид на Уолл-стрит и заново отстроенный Бизнес-Центр. Сияющие утёсы опустевших небоскрёбов втыкались в мохнатую изнанку серых туч, поражая своей циклопической ненужностью. Вспомнилось помпезное открытие Центра – я руководил оцеплением у Либерти Плазы, – слепящая медь военного оркестра, красные ковры на ступенях, из-за приезда Президента все словно посходили с ума.
Я тогда видел её совсем рядом, она прошла мимо, бойкая, с прямой спиной, я мог запросто дотянуться до неё. О’Рэйли стоял у трибуны, ему повезло больше, Мишель пожала ему руку и похлопала по плечу, вечером он врал по пьяни, что она нечаянно даже ткнула его бюстом. Брехня, конечно, но, если честно, там было чем ткнуть.
У пирса внезапно потянуло подгоревшим кофе, под жёлтым навесом скучал араб со своей тележкой. Из хромированного титана он набуровил мне большой картонный стакан чёрной бурды, спросил про сахар, я отрицательно мотнул головой. Жидкость напоминала кофе лишь запахом и температурой. Я оставил арабу сдачу, сунул зонт подмышку, ледяная струя с навеса угодила мне прямиком за шиворот. Это, наверное, мне вместо спасибо.
По набережной гнал ветер, он упрямо толкал меня в спину, где-то бряцала по железу цепь, унылый звук проводил меня до теннисных кортов. Сетки были оборваны, перед входом мокла гора мусора. По мусору бродил некто в рыжем спасательном плаще с островерхим капюшоном, он тыкал палкой в мусор, что-то подбирал, внимательно разглядывал. Иногда опускал находку в грязную наволочку, притороченную к поясу вроде сумки, чаще небрежно бросал через плечо.
Первый раз я пришёл на эти корты в пятнадцать лет, тогда я только начал бриться, только начал привыкать к своим неожиданно раздавшимся плечам. Я приводил сюда Лорейн – я только начал встречаться с ней, калифорнийской девчонкой с золотистыми конопушками. Она смеялась всем моим шутками, её губы пахли сладкой лесной земляникой, и я всегда выбирал себе в соперники Большого Эда, он был на голову выше меня, да и играл получше, но именно это заставляло Лорейн хлопать ещё громче, когда мне удавалось влепить удачный мяч.
– Партнёра ищем? – капюшон повернулся и кивнул в сторону кортов. На конец палки он подцепил спортивный ботинок. Из капюшона торчала пегая борода в блёстках дождя.
Я остановился, в мусоре валялись сплющенные жестянки из-под колы, пёстрый пластик смятых упаковок, спутанные наушники, тряпьё, старые журналы, концом зонта я поддел
