меня этого Грэма там отдубасил – ой-йо-йой, мама не балуй! А Грэм нападающим был, шесть футов и кулаки – во! Во!
– Надо идти, – мрачно повторил я. – Рита, надо идти. А то мы сдохнем и нас сожрут койоты.
Она молчала. Я взял её за руки, она приблизилась, от неё пахло чем-то сладким, вроде карамели.
– От тебя пахнет конфетами, – прошептал я. – Карамельными.
– Это помада, от холода, – так же тихо ответила она. – Чтоб губы не обветрились.
12
Мы двигались наощупь. Рита держалась за мой шарф, я намотал другой конец себе на запястье. Иногда я спотыкался – это когда она наступала на концы моих снегоступов. Ей пришла идея использовать телефон как фонарик. Её батарея сдохла быстро, мой телефон протянул минут двадцать.
Койот (или кто это там был) двигался рядом, время от времени из тьмы раздавался вой. Я слышал, как Рита испуганно вскрикивала каждый раз. Перед тем как погас мой телефон, я посмотрел на часы и тихо застонал. Было без четверти семь! Ночь ещё даже и не наступила.
Когда мы перелезали через поваленное дерево, я зацепился за сук и порвал штанину. Я не обратил внимания, но через полчаса моё колено задубело от холода. Заколкой для волос Рита кое-как залатала дыру.
– Как ты думаешь, – спросила она. – Это больно?
Я сделал вид, что не понял, хотя прекрасно знал, что она имеет ввиду.
– Если это как тогда, когда я утонула… – она подумала. – То ничего. Не страшно.
Она прижалась ко мне, я почувствовал, что она мелко дрожит всем телом. Я обхватил её, вжал в свою грудь.
– Меня койоты смущают, – откуда-то из-под моего подбородка глухо донёсся её голос. – Вот это, конечно, неприятный момент. Койоты.
Мерзавец, словно догадавшись, что о нём говорят, тут же подал голос.
– А тебя когда-нибудь собаки кусали? – спросила Рита.
– Нет, – соврал я.
Рассказывать, что мне наложили восемь швов и у меня до сих пор внушительный шрам на бедре, мне совсем не хотелось.
– Меня тоже… – её голос становился тише, протяжней, словно она засыпала.
Мне вдруг стало жутко. Страшно, как тогда, в проруби. В той чёрной ледяной бездне.
– Рита! Рита! – я начал трясти её. – Погоди… Ты что? Я тебе не дам… Слышишь, не дам! Не смей и думать! Рита, ты что?!
Я её потянул за собой.
– Пошли! Пошли! До шоссе всего полчаса, минут сорок! А ты, понимаешь…
– Игорь, – тихо позвала она. – У меня часы… Светящиеся. Восемь часов сейчас. Восемь, понимаешь?
– Ну и что! Я тебе говорю, шоссе совсем рядом, – закричал я. – Тут, совсем рядом!
Я потянул её за рукав. Она, словно кукла, послушно побрела за мной. Медленно, валко. Оступившись, мы упали. Мне показалось, что она смеётся. Я вдруг представил, что она уже умерла, замёрзла. Что я остался один. Один в этой чёртовой темноте.
– Господи! – закричал я. – Нет, нет, нет! Рита, пожалуйста, я тебя умоляю… Совсем рядом, ведь совсем рядом…
– Во-семь ча-сов… – едва слышно по слогам пропела она.
В этот момент впереди послышался хруст, словно кто-то ломал хворост. Мы застыли. Звонко треснула палка, заскрипел снег, я явственно услышал сиплое дыханье. Кто большой и грузный устало выдохнул.
– Что это? – рассеянно прошептала Рита. – Кто?
– Тихо-тихо… – я встал на колени, подхватив её, притянул к себе.
Из темноты снова раздалось дыхание. Кто-то большой стоял в темноте всего десяти шагах от нас. Стоял и дышал.
– Медведь, – безразлично произнесла Рита. – Это медведь.
– Тихо! – зашептал я. – Не медведь. Медведи спят.
Снова затрещали сучья, словно, через лес тащили диван. Я был уверен, что звук стал ближе.
– Он идёт к нам, – сказала Рита.
Я нащупал дерево, ухватился за ствол, поднялся. А что, если она права? Медведь-шатун? Проснулся и бродит по лесу. Из темноты раздалось бормотанье, слюнявое, которое вдруг перешло в рык. Что-то среднее между рёвом моржа и коровьим мычаньем. Рита вцепилась мне в ногу.
– Сделай что-нибудь… – попросила она тихо. – Мне страшно.
Мне показалось, что я уже слышал от неё эти слова, что всё это уже было, что я снова окажусь ничтожеством, никчемным типом, трепачом и тряпкой. Полным нулём. И на этот раз приговор будет окончательным. Я вдруг понял, с ясностью озарения, что терять-то мне больше нечего. Что это и есть мой последний шанс, моя последняя возможность доказать ей, Рите, доказать своей жене, которая, я уверен, усмехаясь, наблюдает сверху, доказать себе и всему миру, что я на что-то годен. На что-то, кроме трепотни.
Я сжал кулаки, сделал шаг в темноту, вдохнул как следует и закричал. Я орал, рычал, ругался. Я колотил морозный воздух, бил непроглядную темень кулаками, месил ночь руками, как ветряная мельница.
Зверь не испугался, он принял мой вызов. Его рык был страшен. Он затрубил низким протяжным басом. Снова с отчаянным треском стали ломаться сучья. Я пригнулся, втянул голову в плечи. Безнадёжно пялясь с темень, представил себе клыки, когти, рога – что ещё? Нащупал в кармане фотоаппарат.
Камера оказалась на автомате. Я нажал на кнопку, затвор щёлкнул и вспышка выхватила на мгновенье кусок леса, ярко белые столбы кленовых стволов, чёрные тени от них. И гигантское рогатое чудище с сатанински красными глазами. Чудище стояло в пяти шагах от меня. Рита завизжала, высоко и пронзительно, как паровозный свисток.
Я не смог ничего толком рассмотреть, снова обрушилась темень. Я заорал и нажал на спуск. Белый свет, словно молния, на миг осветил лес. Зверь попятился – я видел, что он отступил. Набычив страшную голову, выпучив сверкающие глаза, он отступил. Я заорал и пошёл на него. Я кричал и нажимал на кнопку, вспышка выхватывала застывшие картины – чёрно-белые, зернистые, будто кадры какой-то адской хроники. Рита тоже начала кричать. Она махала руками и чуть не выбила фотоаппарат у меня из рук.
Задрав рогатую голову, зверь попятился, повернулся боком, мне удалось наконец рассмотреть его. Это был лось. Он оступился, чуть не упал. Проваливаясь в глубокий снег, он с треском мял мелкие деревья, крушил ветки и сучья, ломал кусты. Потом затрубил и ломанулся от нас через лес.
– Это лось! – Рита плакала, прижимаясь ко мне. – Чёртов лось!
Кажется, я тоже плакал. Хохотал и плакал. Целовал её мокрые, холодные щёки, горькие губы. Это была самая настоящая истерика.
– Лось, сукин сын! – шептала Рита. – Вот ведь сукин сын…
Я обнимал её, вокруг чернела ночь, перед глазами, как кино, плыли кадры, выхваченные вспышкой – вертикали деревьев, белых, будто из алюминия, бесовская тень огромных
