отказался быть его адвокатом, сказав недоумевающим родственникам:
– Вы ничего не знаете и не понимаете. У меня семья и дети, я хочу здесь жить и работать, а Марку Наумовичу ни один адвокат не поможет.
На первое судебное слушание Бородина привезли из больницы следственного изолятора, предварительно подлатав синяки и ссадины.
Обвиняемые, сидя на скамейках за решеткой, нервно прятали от пришедших родственников заплаканные глаза. Многие месяцы, проведенные в следственном изоляторе, сказались на их нервной системе не самым лучшим образом. Аннушке не однажды делали замечания за бесконечные попытки заговорить с мужем, Ефимом Ильичом, который, в отличие от многих, сидел потерянным и безучастным ко всему происходящему.
Жена Бородина Соня до последнего наивно верила в справедливость и считала, что суду можно что-то доказать. Родственники и свидетели, приглашенные в зал заседаний, уверяли, что Бородин на редкость честный, добрый, отзывчивый и умный человек. Никогда Марк Наумович не оставался равнодушным к людям, всегда проявляя участие и заботу. И никогда ничего не крал. Водитель Саша, которого Бородин некогда пригрел после детского дома, посчитал, что человек пострадал ни за что, потому что слишком много на себя брал, а надо было не лезть вперед.
– Если бы был, как все, в трамвае посередине – ничего бы ему не было.
Надо признать, в суде вообще никто про Бородина плохо не говорил. Свидетельские показания были таковы, что Марка Наумовича можно было бы освободить прямо в зале суда, а если учесть его боевые заслуги и награды, то и вовсе наградить, как героя.
Бородин сказал, что напишет всем руководителям, всем председателям колхозов и совхозов инструкцию, как вести себя, чтобы в один «прекрасный» день не оказаться на скамье подсудимых. Взяв на себя роль адвоката, Марк защищался сам, тщетно пытаясь что-то доказать судьям, заранее знавшим исход дела, уверенными в том, что Марк Наумович Бородин – беспринципное чудовище, укравшее огромное количество денег, поскольку в его торговой деятельности применялись самые изощренные методы хищений. В основу обвинения легли результаты проверок ревизионной комиссии, отразившей на бумаге многочисленные нарушения правил советской торговли при закупках в совхозах, колхозах и у населения скота, овощей и фруктов. Суд установил, что в потребительской кооперации при переработке занижались вес и упитанность скота, нормы выходов мяса после убоя, не приходовались излишки мяса при обвалке и жиловке, добавлялись в мясной фарш свиная шкурка и вода сверх нормы, не докапчивались колбасные изделия. Следователи доказали, что на предприятии использовались поддельные весовые гири, завышался вес тары, необоснованно списывались естественная убыль, скидки на гниль, засоренность и влажность, а также фиктивно изменялась температура мяса, занижался вес шкур и сортность мяса, закупалось кожевенное сырье без документов, недогружался товар в адрес потребителей и другие махинации, коих в торговле множество…
Процесс по «делу Бородина» длился в Верховном суде почти полгода. Все это время обвиняемые нервно ожидали скорбной участи, ибо многое указывало на то, что группе расхитителей грозит смертная казнь. Однако самый гуманный советский суд не стал оценивать действия лиц, которые проходили по уголовному делу всего лишь свидетелями, к тому же некоторые высокопоставленные чиновники не явились в зал заседаний, сославшись на болезни. В итоге, вопреки ожиданиям, никого из двадцати обвиняемых не расстреляли… Чистосердечные признания фигурантов дела принесли ожидаемый результат? Может быть, нельзя же было допустить волнений народа…
Бородин, услышав приговор Верховного суда БССР – 15 лет, первые пять из которых он должен провести в тюрьме, остальные в колонии, закрыл глаза и дал волю скупым слезам. Его верная жена Соня, наоборот, рыдала в голос, обещая, что будет писать апелляционные письма с просьбой разобраться в деле. Столько же получили Рыжиков, Шлесинберг, Крансберг, Каганович. 12 лет лишения свободы получили Гринберг, Антонов и Груздиков. Остальных, за исключением двух рабочих, приговорили к 10 годам.
43
Целый год Бородин провел в пересылочном «Вологодском пятаке» – так называлась колония, расположенная в бывшем Кирилло-Новоезерском монастыре на Огненном острове. После Октябрьской революции здесь содержались в основном «враги революции», а после смерти Сталина колонию превратили в обычную тюрьму для опасных преступников.
Постепенно Марк Наумович привык к жизни в заключении рядом с бандитами и убийцами. Усвоив тюремные законы, ни с кем не ссорился и ни с кем не сближался. Самым тяжелым оказалось для вчерашнего руководителя Оршицкого райпотребсоюза получать письма из дома и осознавать, что теперь ничем не может помочь детям и жене, в одночасье лишившимся основной опоры в семье. Разумеется, в письмах Соня не жаловалась, но оттого-то бывало еще горше на душе, ибо Марк прекрасно понимал, как ей тяжело, как отвернулись так называемые друзья-товарищи, боясь не только протянуть руку помощи, но и просто поздороваться, проходя мимо по улице: трудно ждать великодушия и помощи от людей в условиях безнадежного страха, чтобы в одночасье не оказаться по другую сторону закона. И Сонина жизнь отныне превратилась в экономную жизнь от посылки до посылки в молитвах за мужа.
Перед отправкой на край света в исправительно-трудовой лагерь судьба еще раз свела Марка с Фимой Рыжиковым.
– Фима! Ты ли это? – удивился Марк, заметив в столовой бывшего подчиненного. Тюремная реальность прошлась по Рыжикову катком, и теперь из некогда добродушного семьянина он превратился в отощавшего сломленного загнанного зверька, над которым издеваются сидельцы.
– Присаживайся! – пригласил Марк за стол.
– Не стоит, Марк Наумович, нельзя мне с вами, зашкваренный я, – пролепетал Фима.
– Садись, не говори ерунды…
– Неправильно это, Бородин, – сказал басовитый сосед по столу, – не по закону и не по понятиям.
– Я не уголовник, чтобы соблюдать ваши законы!
– При всем уважении, Бородин, ты не один живешь, в обществе.
– Ветрогон, неужто не знаешь, что сижу я от того, что всегда был выше системы? Садись, Фима, не бойся, – стоял на своем упрямый Марк Наумович.
– Я тебя предупредил, – пробасил сосед, поднимаясь со стула. Фима осторожно присел рядом с Марком, но не успел притронуться к баланде, как грозный бас хлопнул по алюминиевой миске кружкой со всей силой так, что тарелка полетела вверх, обрызгивая на лету содержимым всех окружающих зэков.
– Сиди, Фима, не рыпайся, на вот, мою пайку ешь, – невозмутимо продолжал Марк.
– А вы как же?
– У меня тушенка есть, не останусь голодным… Не бузи, Ветрогон, не тревожься, – обернулся Бородин к басовитому соседу, – уезжаю я скоро в далекие края, дай с товарищем поговорить без нервов. И запомни: я не уголовник и в шкварки ваши не играю. Ну как ты, Фима? Переживаешь? – сбавил обороты Бородин.
– Да, Марк Наумович, сломали меня, опустили, еще
