Сибири, то там его видели, то здесь. Приветы через них пересылал. А однажды даже баночку икры, не знаю, где он ее взял. Только не украл, вы не подумайте, он хоть и бичует, но чужого не возьмет. Не брал раньше...
— А как вы познакомились?
— Познакомились как? Да обычно. Тогда с рабочими плохо было. Не они на работу просились, а мы сами разыскивали и сговаривали кого придется. Бурильщик один у меня этим занимался, Витька Петров, разъезжал вроде агента какого, когда свободен был или нужда была. Вот он и привел как-то троих. Матушки-светы! Всякие виды я до того видел, но таких бродяжек! Как сейчас помню... В рванье, худущие, как в войну беженцы. Шишковали они, прослышали про кедровый бизнес и удумали, подались артелью в тайгу. Как водится у таких — без ума и без запасов. Заплутали. Едва там и не остались, да местные случайно нашли и вывели. А местный-то, сибирский мужичок себе на уме: накормить накормил, да милиционеру сдал, чтоб, значит, с глаз подале. А тут помощник мой про них и прослышал. Ну и поладили с сержантом, тому тоже до райцентра киселя хлебать не хотелось. Вот и привез. Двое-то, правда, немного поработали. Один, Климов Владимир Степанович, умер месяца через четыре, а работал ничего, да и со специальностью, трактористом когда-то был. Другой — Шундиков — еще раньше сбежал. А Казанцев остался, два года почти в нашей бригаде работал.
— А что он за человек?
— Что за человек? Да как всякий человек, сложный. Досталось ему. Деревенский он. В войну пацаном еще... в колхозе робил, под немцем побывал, с Орловщины он. А в конце войны женился в шестнадцать годков на солдатке-вдове, мужиков-то тогда... пацаны за мужиков шли. А вдова-то веселая оказалась, попалась на рынке с хлебом краденым, а тут дите, он на себя все и взял. Ну и врезали ему по законам времени на всю катушку. Сел пацаном, а вышел мужиком... Вдова уж который раз замуж вышла, сын почти тогда же помер, других родных не осталось, родители еще в войну с голодухи умерли, брат на фронте голову сложил. Вот он и остался там же, на Колыме.
Миронов знал уже в общих чертах биографию Тольки-Шпроты по тем данным, что удалось собрать за короткий срок оперативным порядком, они почти полностью совпадали с рассказом бурмастера, лишь о самооговоре в полученных бумагах ни слова не говорилось.
— Ну а на Колыме, — продолжал Ветров, — сами знаете, какая работа. Геологи, экспедиции, когда чё, когда ничё, сезонная, одним словом. А деньги приличные. Так бичами и становятся. Но Казанцев еще ничего. Он тем хлебом на всю жизнь напуганный, его и зона блатным не сделала, работал, когда, конечно, работа была, разнорабочим был, шурфовщиком, золото даже мыл. А потом сюда подался.
— Почему, не знаете?
— Ревматизм у него, а там все с водой. Да и начальник его, геолог, с которым он работал, то ли уехал куда-то, то ли умер. А он, как ребенок, как собака, привязчив.
— Ясно. А у вас как он?
— Нормально работал. Сначала так себе, потом стараться стал. Правда, слаб он, а у нас всякое бывает. И с дисциплинкой не всегда... Привык к вольной жизни. И к уважению! По рассказам, его ведь там за классного специалиста почитали, а так ведь порой и повыдрючиваться можно, цену свою поставить. Он и здесь порой пытался. А в общем мужик был хороший. Непутевый только. Ни кола ни двора... С вахты сменимся, кто куда, а он в общагу. А общага — барак! Там салажня в основном живет да блатняки, а он уж, слава богу, не мальчик. И в отпуск тоже. Вся бригада — кто по домам, кто на юг, к морю, а он тут же и оставался. Сговорил я его однажды ко мне съездить, пожить месячишко, по лесу нормальному походить, порыбачить, так он на четвертый день удрал и сюда вернулся.
— Почему?
— Отвык он, совсем отвык от нормальной жизни. Боится ее. Жить не умеет, держаться не умеет, как деревянный ходил, через слово — спасибо да пожалуйста. Совестился... А тут он среди своих, тут ему просто.
— Да... А вы, Павел Николаевич, рассказывали о нем кому-нибудь? О прежней жизни его, о Колыме? Может, посылали к нему кого-нибудь?
— Нет, посылать не посылал. Да и не рассказывал. Чужая беда — чего зря трепать-то. Вам вот первому, да вам по службе положено. Да что он натворил-то? Или нельзя сказать?
— Почему нельзя, можно.
И Миронов рассказал Ветрову о событиях на Кутае, умолчав о купеческом кладе и стрельбе.
— Вот как... — помолчав, медленно произнес бурмастер. — Ну, если он говорит, что привет от меня передали, значит, так и есть. Только я никого не просил об этом. Значит, кто-то обо мне знает и об отношениях наших прежних...
— А кто о них знал?
— Вся бригада старая да и другие тогдашние товарищи.
— Кто-нибудь из них здесь есть?
— Нет, на буровой никого, все сменились. Колька Ермачков сам сейчас бурмастером, Витька Петров тоже. Володька Карпов в управлении, институт закончил, старшим инженером по монтажу. Вот и все. А остальные все разъехались, кто куда, кто в Татарию, а кто в Баку.
— Адреса знаете?
— Неужто и их разыскивать будете?
— Там посмотрим, может, кого и придется.
— Да... Ну и работка у вас, не позавидуешь. Всех, конечно, не знаю, но кое-кого помню, остальных те подскажут.
— Тогда, пожалуйста, Павел Николаевич, я сейчас запись нашего разговора оформлю, а вы пока адреса вспомните и запишите, хорошо?
— Хорошо, товарищ майор, сделаю. Вот только просьба у меня.
— Какая просьба?
— Можно мне Казанцеву письмишко написать? Можете вы его передать, если, конечно, можно.
— Пишите. Только я его прочесть должен. И ему не передам, а дам прочесть, письмо же придется к делу приобщить. Устроит вас?
— Конечно, конечно, сейчас напишу.
Минут через пятнадцать вертолет снова поднимал их в небо. Павел Николаевич стоял на крылечке своего вагончика и, приложив руку козырьком ко лбу, провожал их. Рыжий парень в рваном свитере даже помахал.
— Ну как, Владимир Геннадьевич, успешно? — спросил Рустам.
Миронов пожал плечами.
Рустам протянул ему сверток.
— Что здесь?
— Рыба. Балычок.
— Что?
— Балычок, говорю, ребята передали.
— Где взяли?
— Сами изладили.
— Да здесь
