через ложь, которой они будут пичкать вас на социальных науках. Вам станут скармливать книжную статистику, убеждая, что общество сломано и уже не подлежит ремонту и что без их помощи от нас рожки да ножки останутся. Я, пока рос, больше боялся полиции у нас в районе, чем бездельников из правительства, которые сначала загнали туда людей, а потом всех сразу выгнали. Я просто ничего не знал.
Что бы он там сейчас ни гнал, для него это было реально важно – по всему видать.
– Слушай, есть вещи, которым я хочу тебя научить, – он показал пальцем на окно, в которое ритмично стучал бит дождя. – Вещи, которых никто тут не понимает. Которые я хотел объяснить с самой первой нашей встречи.
Тут даже я навострила уши.
– Риа, ты когда-нибудь задумывалась о том, что такое на самом деле математика?
Ну конечно, стоило мне решить, что вот сейчас, наконец, начнется про маму, как он съехал обратно на весь свой стандартный бред.
Шестьдесят секунд до конца загрузки. Целых шестьдесят секунд слушать этот вздор.
Он наклонился вперед. Я подалась назад.
– В некотором смысле математика – это просто странный на вид язык, который мы придумали у себя в голове, чтобы делать всякое полезное говно. Археологи не так давно откопали в свазилендских горах какую-то кость, которой сорок три тысячи лет. На ней было двадцать девять зарубок. Выходит, первыми из людей математикой пользовались африканские женщины, следившие за поведением луны – хрен их знает зачем.
Такой, блин, умный. И такой иногда тупой. Непроходимо тупой.
Струйка пота, щекоча, пробежала по боку. Почему-то эти его тронутые идеи до сих пор меня за что-то цепляли…
Сорок пять секунд.
– Дальше – уравнения древних египтян, с помощью которых строились пирамиды, – продолжал бубнить он. – Те же самые, которыми века спустя прославился Пифагор. А те чуваки, которые общались 256-разрядным двоичным кодом за столетия до изобретения компьютеров! – Слова хлестали из него неконтролируемым потоком. – Или тот мусульманский математик, который придумал числа от одного до девяти, чтобы купцы смогли разговаривать о деньгах, и все, чему научился, свел в один предмет под названием «аль-джабр»! Математику человек изобрел, чтобы упростить себе жизнь, но по дороге что-то случилось: наше создание начало ходить и говорить само по себе. И делать всякие неразумные, неестественные вещи.
Я подняла глаза от телефона: доктор едва не левитировал над стулом, а голос с каждым новым словом дрожал все сильнее.
– Ты только подумай, какое это безумие! Парень по имени Альберт Эйнштейн записывает рандомные уравнения про свет и время – те самые, с которыми мы сейчас работаем, – пока делает какую-то офисную работу. Потом люди, которым нужны большие пушки, берут его каракули и создают атомное оружие, которое убивает сто сорок шесть тысяч человек за раз. Сто сорок шесть тысяч человек! – повторил он, щелкая пальцами. – Раз – и нету! Да, у физики есть такие божественные силы. Она может объяснять прошлое, предсказывать будущее. Давать жизнь. И отнимать ее.
Пять секунд.
Сердце у меня тяжело колотилось о ребра.
– И в тебе эта сила тоже есть, Риа. И как только ты это осознаешь…
– Вы же знали мою мать, так? – Я положила телефон на стол экраном вверх.
И, не дождавшись, пока нижняя челюсть у него встанет на место, нажала:
– Вы оба были на месте убийства вечером пятнадцать лет назад.
– Откуда ты…
– Отвечайте на вопрос. И не смейте мне больше врать.
Я нажала «плей» на тринадцатисекундном клипе с камеры наблюдения. Раздались выстрелы. Крики. Бог знает, как там вообще умудрился кто-то выжить. Но он-то как-то выжил.
– Выключи.
Он, ясное дело, не мог видеть вспышку красного света, затопившую экран на полпути до конца, но держался за виски так, словно чувствовал ее.
– Пожалуйста, выключи.
Я и пальцем не пошевелила. Решила выстрадать до конца. И он пусть тоже страдает.
Бросила взгляд на его ноги. Все, других признаний не нужно. Подождала, пока тишина в комнате загустеет, и только тогда открыла рот.
– Мне нужны объяснения. Немедленно.
Он выпрямился.
– Пятнадцать лет… Все пятнадцать лет я ждал этого момента. Но все равно жалею, что у меня не было еще хотя бы одной недели – подготовить тебя…
Подготовить? К чему?! Я бы заорала, если бы не была уже напрочь парализована яростью.
Но, несмотря на отсутствие еще одной недели, передо мной сидел человек, пугающе готовый. Нет, не готовый даже… – хуже. Страшнее – он сам жаждал того, что вот-вот случится.
– Полагаю, пора мне рассказать, зачем я здесь, Риа, – возвестил он. – И что на самом деле случилось с Надьей.
Он вытащил из рюкзака записную книжку – ту самую потрепанную тетрадку, которую я там нарыла в день нашей первой встречи.
– Я даже не был уверен, что ты жива. Я собирался сдаться. Бросить тебя. Бросить все. – Он медленно выдохнул и положил тетрадь на стол. – Каждый день я думал сжечь эту вещь. Даже зажигалку подносил пару раз. А потом как-то вечером у соседей за стеной включился телевизор, и дикторша в новостях упомянула юное спортивное дарование из Пекхэма. Эта «будущая легенда футбола» – ее слова, не мои – никогда раньше не играла за клуб, но в первый же вечер забила два офигительнейших гола. Почти все пятнадцать лет своей жизни девочка находилась под опекой, сказала она. А фамилия ее была Блэк. Я сразу понял, что это ты.
Он смотрел вниз, в стол.
– Я нашел тебя и решил, что пара репетиторских часов в неделю будет идеальна, чтобы получше узнать тебя – чтобы убедиться, что это и правда ты. Но с первого же мига, когда мы встретились там, на улице… как только я услышал твой голос… – у меня чуть сердце не разорвалось.
Вот тогда-то ноги и выдали его – в тот, первый вечер. Я с самого начала была права. Но это только выкрутило сильнее страх, от которого я и так была вся парализованная.
Ты сюда не развлекаться пришла, Риа, напомнила я себе. Ты пришла получать ответы.
– Что насчет моей мамы?
Он проглотил слюну.
– Мы с ней вместе ходили в школу. В один класс. Пенни-Хилл, еще до того, как она превратилась в колледж естественных наук. С ней первой я вообще заговорил про весь этот стафф с путешествиями во времени.
Он помолчал, улыбнулся невесело.
– Она любила тебя, Риа. Больше, чем сай-фай кино и дэнс-челленджи в ТикТоке… и повторные показы «Моиши» [10]. Имей в виду, это последнее дорогого стоит. Она была сильная, Надья. Стильная. Иногда даже добрая.
Он не видел слез, бежавших по моим щекам. Я хлюпнула носом, и он тут же повернул лицо ко мне. Где-то между словами я незаметно перескочила от знания, что у меня когда-то была мама, к ощущению, что я ее реально знаю. Она любила паршивые
