по щекам поползли темные пятна, они, казалось, всасываются в кожу, потом движение их убыстрилось.
– Что же ты, гнида, товарищей своих сдал за тридцать сребреников? – сквозь зубы процедил продолжавший улыбаться Горелый.
Подбородок у предателя утяжелился, опустился вниз, задрожал, губы тоже задрожали, в уголках появились пузырьки слюны. Предатель, как понял Горелый, был обычным трусом.
– Семен, Семен, ты чего, ты чего? – зачастил предатель. – Ты чего?
Объяснений не последовало, Горелый продолжал улыбаться, только улыбка эта была уже не та, что несколько минут назад, застывшая, почти мертвая, она выражала лишь сожаление, и еще, совсем немного – недоумение: Семен Горелый хотел понять природу, психологию предателя, но не понимал и понять не мог – не дано было.
– Ты чего, Семен, ты чего? – продолжал частить предатель, но частил недолго: в следующий миг тугой хлопок откинул его назад.
Взмахнув бескостно руками, предатель полетел на тротуар, выложенный плоскими морскими камнями, задергался. Горелый нагнулся и вторую пулю пустил в голову предателя: так вернее – от первой пули тот может оправиться, от второй – никогда.
– Собаке – собачья смерть, – проговорил Горелый и, сунув ствол за пазуху, поспешно зашагал к перекрестку.
Через мгновение он исчез.
Подпольная типография продолжала работать, а люди Котовского охраняли ее и, если в Куяльнике появлялся незнакомый народ, его немедленно засекали и не выпускали из вида до тех пор, пока он не покидал село.
Случалось, это были военные, перетянутые новенькими скрипучими ремнями, случалось – штатские, и по манере держаться, двигаться, вести себя, очень быстро становилось ясно, кто это – контрразведчики, переодетые интенданты, приехавшие в село, чтобы прощупать ситуацию и понять, где можно взять побольше продуктов для своей воинской части, естественно, ничего не заплатив за это, отпускники, к контрразведке не имеющие никакого отношения, либо обычные ротозеи, изучающие одесские окрестности.
Когда котовцы вычисляли шпиков, то старались выдавить их из Куяльника, и те, впустую пошарив по хатам, попринюхавшись к запахам, исходящим от теплых печей, исчезали.
В подземельях же под Куяльником было холодно, сыро, из пористых известковых выступов сочилась вода, стены были влажными. Когда в селе появлялись чужие, типография замирала – прекращались все работы.
После недавних четырехдневных обысков, когда ни один рабочий не мог выглянуть наружу, дохнуть хотя бы немного свежего воздуха, деникинские контрразведчики увели с собою четырех молодых ребят, жителей Куяльника.
Самым приметным, работящим, самым толковым из них был Ваня Тимошенко, по нем сохли все куяльниковские невесты. Мать Ванина, увядшая от болезней бледная женщина, выскочила на дорогу, по которой катил грузовик, увозящий парней, размашисто перекрестила его.
– Ваня, спаси тебя Господи! – прокричала она. – Вернись живым, прошу!
Ваня Тимошенко, а с ним трое его друзей вернулись в Куяльник через три дня. Их привез тот же самый французский грузовик, который и увозил.
Лица у ребят были черными, опухшими, крупные ссадины замазаны какой-то странной краской темного цвета – наверное, это был грим.
У двоих были перебиты руки – складывались в несколько частей, будто изрубленные топором палки.
Село, увидев четырех мертвых парней, невольно завыло, в четырех хатах на окнах появились черные занавески – знак того, что в доме горе.
В последний свой приезд в Куяльник Котовский, помрачнев внезапно, пошел на кладбище, нашел могилы убитых парней, поклонился им, – могилы было легко узнать по свежим крестам.
– Простите нас, ребята, – пробормотал он глухо, – простите, что мы живы, а вы нет. – Повозил из стороны в сторону жесткими обветренными губами. – Простите за все…
Григорий Иванович не был сентиментальным человекам, более того, к людям, допускающим такую слабость, относился настороженно, подобный люд, как казалось ему, в трудную минуту может дать слабину и повернуть назад, а тут он ощутил, что в горле у него возник твердый комок, мешающий дышать, Котовский попробовал проглотить его, но тот даже не сдвинулся с места… В следующий миг в глотке у него раздался влажный слезный звук, и ему сделалось легче.
За убитых надо мстить, такие жертвы, как ни за что погубленные куяльниковские ребята, прощать нельзя.
В Одессе хозяйничали все, кто только мог, самыми сильными считались те, кто имел больше пулеметов, не говоря уже о пушках. Немцы ощущали себя в городе, как караси, попавшие на хорошо разогретую сковородку, – дома у них происходили революционные события, лилась кровь, – тем не менее они старались «править бал», петлюровцы, считали, что выше киевской директории на свете власти нет, а еще ходили по одесским улицам и бульварам деникинцы, французские экспедиционные части, румыны, легальные политические силы: эсеры, меньшевики, украинские националисты, даже греки, и те умудрились послать своих солдат в Одессу.
В начале декабря восемнадцатого года из Одессы ушли немцы, люди Котовского помахали им прощально шапками: скатертью дорога! Одиннадцатого числа город покинули деникинцы, вконец рассорившиеся с петлюровцами, но и петлюровцы властвовали недолго – восемнадцатого декабря в Одесский порт вошли французские военные корабли…
Появился в городе и новый военный губернатор – генерал Гришин-Алмазов, один из приближенных людей адмирала Колчака, человек более паркетный, чем военный. Французы тоже привезли своего хозяина, который с первого же часа пребывания на здешней земле пытался ею управлять, – консула Энно. А на территории этой, если малость умять границы, да подрезать, сровнять выступы, могла бы свободно вместиться вся Франция…
Реагируя на все происходящее, – уж слишком много непрошеных гостей пожаловало в Одессу, да и текучка среди них немалая, – областком решил создать иностранную коллегию, которой поручил вести пропагандистскую работу среди интервентов. Иностранцев действительно было не счесть, даже синекожие негры приехали из Сенегала, и не только они – были и молчаливые австралийские солдаты с ранцами, сшитыми из шкур кенгуру, и бойцы в легкомысленных юбчонках, украшенных птичьими перьями, представляющие неведомые папуасские государства, и сыны Туманного Альбиона с ледяными улыбками и презрительными глазами, – в общем, «каждой твари по паре». Отряд Котовского воевал со всеми.
Иностранная коллегия была немедленно взята под прицел, прежде всего – французами, поскольку армейские слухачи засекли тихие разговоры в 58-м Авиньонском полку, касающиеся экспорта революции, – неплохо бы, мол, кое-что из России перевезти в трюмах кораблей во Французскую республику… Румыны не отставали от французов, поскольку тоже считали себя хозяевами здешних земель. Заблуждение, конечно, ошибочное мнение, но что было, то было.
А греки вожделенно поглядывали из-под локтя на Потемкинскую лестницу и щурили темные масляные глазки: французы могут забрать себе всю территорию по урезу моря, но вот Одессу… Одессу они пусть оставят грекам!
Подпольщики все хорошо понимали и занимались разложением интервентов.
Во главе процесса, говоря языком девяностых годов, стояла все та же иностранная коллегия облсткома. Очень уж она не нравилась всем контрразведкам вместе взятым и прежде всего – иностранным.
Контрразведки не спали, они действовали и прежде всего – французская. Французы умели не только ухлестывать на Приморском бульваре
