момент плохо себя чувствуют.[52]
Наслаждение, которое испытывал Конради, занимаясь живописью, доктор Гевайер неизменно расценивает как признак положительной динамики в состоянии пациента. И напротив, опасения внушает ему все усиливающийся страх Конради перед предметами и явлениями, схожими с другими предметами и явлениями. Так, группа пациентов, запускавших в больничном саду cerf-volants,[53] напоминала ему рыбаков, только перевернутых зеркально. Подобная референциальная мания заходила так далеко, что он не мог даже пользоваться общим душем во дворе, поскольку падающая и разбивающаяся о светлую поверхность капля воды, то есть возникающая таким образом «корона» из взлетающих кверху капелек поменьше, представлялась ему призраком паука, на долю секунды показавшимся в его поле зрения и куда-то ускользнувшим. Кроме того, одно время он полагал, будто все подаваемые в клинике блюда на самом деле состоят из «желтой эктоплазмы», то есть, в его понимании, из «разжиженных трупов», и их только «перекрашивают» перед подачей на стол, придавая вид того или иного кушанья. Сохранилось описание акварели, на которой изображен обильно уставленный яствами стол («Столовая воздушного корабля-дирижабля», 1919); все блюда на этой акварели разительно отличаются только формой, но не цветом: все они красные. Только по банану, лежащему в некоем подобии плоской вазы, проходит желтая черта. Одно из редких мгновений в художественном творчестве Конради, когда из-под толстой ледяной корки безумия поблескивает что-то, напоминающее воздушный, невесомый юмор.
Чтобы как-то умерить страх, каждый день охватывающий его с наступлением сумерек, Конради перебирал округлые осколки стекла, а иногда даже встраивал их в свои картины. К сожалению, эти работы до нас не дошли. Он якобы нередко часами сидел, положив перед собой «крохотные стеклянные шарики», и «неловко и неуклюже, но издали вполне различимо воспроизводил губами шум дождя у себя на родине».
Летом 1918 года Гевайер записывал, что Конради всегда зажимает пальцами уши только «задним числом, когда все стихнет», даже если вдруг раздавшийся шум был трудно переносим. Он замирает в терпеливом ожидании и так сидит, не шелохнувшись, пока неприятный звук не смолкнет, и только тогда к нему внезапно возвращается способность двигаться, и он зажимает уши. Глаза при этом, как пишет доктор Гевайер, он никогда не закрывает. Когда его спрашивали, почему он так поступает, Конради отвечал, что он защищается от явлений внешнего мира, которые хотят овладеть им. К этому времени относится цикл его работ «Троица», включавший в себя также крупноформатную картину под названием «Праздник Тела Господня», также впоследствии утраченную. Картина изображала всадника верхом на некоем летательном аппарате, формой напоминающем сигару, а окружал его фигуру сияющий ореол из копий и мечей.
Теперь Конради все чаще по целым дням уединялся в своем тесном уголке, где рисовал и разговаривал сам с собой. Это совершенно никому не мешало. Однако первоначальное успокоение, которое констатировал Гевайер у пациента еще в 1917 году, исчезло. Очень часто собственноручно написанные картины приводили его в такое волнение, что он немедленно их раздаривал. Позднее он униженно просил вернуть их обратно.
Однажды он несколько дней не мог отделаться от модной песенки, которую насвистывал другой пациент клиники, случайно проходивший мимо по коридору. В это время Конради обнаруживал сильное возбуждение, при малейшем раздражении выходил из себя и проявлял агрессию. В спокойные моменты он сам удивлялся, иногда даже со слезами, как этого коротенького и столь безыскусно исполненного фрагмента мелодии было довольно, чтобы на несколько дней подчинить все его чувства чужому ритму. Конради явно были дарованы лишь редкие минуты покоя и еще более редкие мгновения торжества и радости. К числу последних можно отнести отмечаемый доктором Гевайером (тоже не без некоторого удовлетворения) в июле 1918 года случай, когда Конради однажды утром за кофе посоветовал другому пациенту по имени Адольф Каппель, страдающему несколькими маниями, следить, сколько раз в минуту он моргает. Гевайер сообщает, что уже к концу завтрака Конради довел Каппеля до такого состояния, что тот больше не хотел открывать глаза. Подсчет морганий просто лишил его сил. Когда после этого санитар выводил Конради из столовой, тот прокомментировал ситуацию, всего-навсего «издав несколько раз продолжительный свист». До вечера Конради пребывал в расслабленном, непринужденном, веселом настроении. И только глубокой ночью в кронах деревьев за окном, в больничном дворе, опять закружилась кофейная мельница.
До поздней осени 1919 года темы картин Конради неизменно вращаются вокруг Праздника Тела Господня и Троицы. Оба эти понятия он связывает с приближением катастрофы. Во время утреннего кофе он по большей части ведет себя спокойно. С Альбином и Клоотсом (двумя другими пациентами помладше) он часто ходит «туда-сюда по коридору». В это время и, соответственно, в этом разделе истории болезни весьма любопытно описанное несколькими лицами успокоительное воздействие репетиции хора, которую Конради случайно слышал из соседней комнаты. Канон, заученный пациентами особого отделения клиники, по его собственным словам, «совершенно распрямил все его загогулины и исцелил от смятения». На протяжении многих дней он говорит абсолютно связно и даже может, хотя и в обществе санитара, на несколько секунд поднять глаза на вечернее звездное небо. Воображаемая комета, от «телепатического воздействия» которой он по большей части страдает, в эти ночи не появляется, что его весьма и весьма успокаивает и умиротворяет, однако позднее он сообщает, что обнаружил эту зловещую комету, свернувшуюся до крохотных размеров, среди комков пыли и стружек в углу музыкального салона возле пианино, и затем несколько дней подряд избегает туда заходить.
Но потом, неделю спустя, Конради неоднократно, демонстрируя признаки сильного возбуждения, просит, чтобы ему разрешили поехать в город, потому что ему-де нечего надеть. Он поясняет, что стыдится предстать пред Святым Духом в своих больничных одеяниях, во многих местах разошедшихся по швам. Ему приносят новую куртку, но он отказывается ее примерить, так как она недостаточно модная. На вопрос санитара Маноэля,[54] что он имеет в виду, Конради поясняет, что наконец вынужден признать: он перенесен сюда из будущего. Он не вписывается в эту «временную линию», она «неправильна, считая с самого первого года». В «спиральном мире», из которого он явился и который его, как он в слезах признаётся, больше и знать не хочет, все его затруднения разрешимы. А вот здесь всё безнадежно, здесь никто его не понимает. С врачами он вообще не знает, что и делать. Они воспринимают его неправильно, у них сложился ложный его «образ», который они ему навязывают, никто не узнаёт его истинное лицо, и все обращаются с ним, как с ребенком. И наконец, ночью он просит дать ему ниток, чтобы «немного подкрепиться», но в этом ему отказывают.
