быть, чтобы поднять руку на ребенка, да еще такого любознательного и доброго, каким наверняка был Джеймисон?
– Скажем так, – произнес он наконец, – мой приют не имел ничего общего с этим. – Он коротко тряхнул головой и вымученно улыбнулся. – Так о чем я говорил?
Он не любил, когда его жалеют. Я наклонилась к нему, с вызовом приподняв брови:
– Мне показалось или ты сравнил мою улыбку с улыбкой старого монаха?
Он рассмеялся, сразу посветлев. От этого глубокого, гортанного звука мне стало теплее даже в насквозь промокшем от дождя платье. Нана права: я играю с огнем.
– Ну я же не виноват, что у тебя наготове десятки фальшивых улыбок, – поддразнил он.
– Фальшивых? – Все тепло мигом улетучилось.
– Угу. – Он изогнул губы и похлопал ресницами. – Вот это – видишь? Твоя сценическая улыбка.
У него получилось так забавно, что я не удержалась от смеха.
– Надеюсь, что на сцене я все-таки выгляжу не так.
– Конечно, у меня получается ужасно, но, когда улыбаешься ты, туристы пачками падают к твоим ногам.
Я вздохнула:
– Ну ладно, есть у меня сценическая улыбка. Что тут необычного?
Он стал считать на пальцах:
– У тебя есть особая улыбка, когда ты рядом с Роджером. Настоящая, но все равно неуверенная. Рядом с Тристой улыбка совершенно другая. Очень натянутая. Ну-ка, ну-ка… Еще одна – когда ты ведешь вежливые разговоры, другая – когда ты устала, но стараешься держаться бодро. И, конечно, когда зачаровываешь Дьюи.
Я чуть не свалилась с крыши.
– Что-что?
Не похоже, что Джеймисон нарочно старается разозлить меня. Но он мимоходом затронул тайну, которая может разрушить всё.
– У тебя есть специальная улыбка, когда тебе нужно зачаровать Дьюи.
– С чего ты взял, что я его зачаровываю?
Его брови опять сурово сдвинулись – он был сосредоточен.
– Иногда рядом с ним ты выглядишь очень напряженной. Словно тебе больно.
– Мне не больно. Просто… Да с чего ты взял? – Если это разглядел Джеймисон, то может увидеть и каждый.
Он провел указательным пальцем сначала по одному уголку моих губ. Затем по другому.
– Когда тебе больно, у тебя мышцы вот здесь натягиваются. Я заметил это после того несчастного случая. В день, когда мы с тобой, гм, впервые встретились.
Тепло его пальцев осталось у меня на губах, сводя на нет все заготовленные возражения. Это мягкое касание – оно было таким же, как в ту первую ночь, когда я прикоснулась к нему губами, когда он застыл от удивления на один блаженный миг, прежде чем ответил на поцелуй.
Я встала, повернувшись к нему спиной:
– У меня бывают мигрени. Только и всего.
– Мы говорили о том, что между тобой и твоими двоюродными сестрами что-то изменилось.
Это он еще мягко выразился.
– Мы все хотели стать примами. Я даже не претендовала на это, пока… Наверное, пока меня не назначили.
– Значит, они завидуют?
Хотела бы я, чтобы дело было всего лишь в зависти. Но Колетт не просто завидовала, в ней бурлил праведный гнев. Талантливая и целеустремленная, она честным трудом заработала право стать примой, но я украла у нее это звание. И никто не смог ей вразумительно объяснить, почему так произошло.
Нет, между нами встала не просто зависть. Всему виной была моя тайна. Моя магия.
Я скатилась с крыши к стремянке у задней стены.
– И сразу все стало по-другому. Например, дядя Вольф велел мне съедать двойные порции, чтобы я на публике не выглядела истощенной. Но не могла же я у всех на виду уплетать за обе щеки, особенно в ту голодную зиму. Поэтому я стала есть отдельно.
Как же мне не хватало тех совместных трапез, тех каверзных планов, которые мы придумывали, чтобы незаметно ускользнуть и занять наш любимый стол. В мире, где мы остались одни без матерей, это была наша последняя радость.
– Вы же все еще можете весело проводить время вместе?
– Весело?
– Никакие законы не запрещают звездам веселиться.
В его словах звучал скрытый упрек.
– Я и веселюсь.
Он перегнулся через верхушку стремянки, и в его ясных глазах вспыхнул дерзкий огонек.
– Что-то я никогда не видел на твоих губах веселой улыбки.
– У меня полным-полно веселых улыбок! Просто ты их не замечаешь, потому что ни разу не приходил на спектакль после того…
У него вспыхнули щеки. Склонив голову, он стал спускаться по лестнице.
– Роджер и Триста считали, что это было бы неразумно. Идти с сотрясением мозга.
Врать он не умел. Его друзья не хотели, чтобы он снова попытался спрыгнуть с балкона.
– На представлениях я веселюсь от души, – бросила я сверху вниз. – Например, в субботу состоится большой спектакль. У Милли будет день рождения, это будет безумно весело.
– Что ж, приду посмотреть.
– Приходи-приходи. Ты ведь провозгласил себя полицией улыбок.
Он соскочил с последней ступеньки и расхохотался:
– Ты как, спустишься по лестнице или исполнишь свой знаменитый прыжок?
Я подошла к самому краю крыши.
– Это что, проверка?
– Всего лишь вопрос. – Он сунул руки в задние карманы. – Давай же. Повеселись.
До чего нелепо. Веселье – отнюдь не прыжки с крыши, когда Нана из кухни следит за каждым нашим движением. Веселье – это аншлаговый спектакль вечером после выборов в нашем новеньком зимнем театре. До которого осталось пятнадцать дней.
Я спустилась по лестнице, как и подобает человеку ответственному, который не станет назло всем падать и ломать себе шею.
Мне ведь было весело, разве нет?
Впрочем, какая разница? Я прима, и моя обязанность – обеспечить своим родным сытую, защищенную и обеспеченную жизнь. Чтобы весело было им всем.
Когда на нас охотится семейство путешественников во времени, веселье – далеко не главное.
Глава 15
Джеймисон
Триста еще один последний раз одернула перед зеркалом черное платье с бахромой.
– Готовы?
– Как ты умудряешься набить в один чемодан столько платьев? – На мне был мой единственный костюм, тот самый, в котором я прибыл на Шарман. Роджер украдкой запихнул наши рубашки в прачечную Ревеллей, и они вернулись белоснежными и накрахмаленными. Но у Тристы, кажется, было не меньше дюжины черных платьев.
Она мизинчиком подправила помаду на губах:
– Беру у других девушек.
Роджер изогнул бровь:
– Напрокат? У моих сестер?
– Не напрокат, а в обмен. – Не отрывая глаз от зеркала, Триста аккуратно уложила коротко стриженные темные волосы. – Если под конец вечера какая-нибудь девушка делает комплимент моему платью, я ей предлагаю поменяться. Мы идем в туалет – и вуаля. У каждой из нас по новому платью.
– Значит, совершенно незнакомые люди вот так запросто раздеваются перед тобой?
– Не надо завидовать. Мы уже так давно на Шармане, что остается только это. Или по нескольку раз надевать одно и то же. Кстати, мы собираемся уезжать?
Ох уж этот вопрос. Мы целых две недели старались его не поднимать. Пока Роджер мучился со сломанными ребрами, об отъезде не могло быть и речи, но он уже встал на ноги, и больше не было оправданий.
– Триста, а ты хочешь уехать? – спросил Роджер.
– Я еще не устала от этих мест, – ровным голосом ответила она. – Мне нравится быть рядом с Дьюи.
– С Дьюи? – Он пошевелил бровями. – Или с моей сестрой?
Триста тяжело вздохнула:
– А ты? Уже готов расстаться со своими родными?
– Возвращение оказалось не таким кошмарным, как я предполагал, – осторожно произнес Роджер. – Мне успешно удается избегать встреч с Вольфом.
– И с Маргарет, – напомнил я.
Он швырнул в меня пучком сена:
– Лично я не против побыть тут еще. Я и забыл, как это здорово – быть местной знаменитостью. И как приятно, когда вокруг нет всяких ксенофобов.
Его улыбка не дрогнула, но мы с Тристой переглянулись. Путешествуя вместе, мы тщательно выбирали маршруты, но тем не менее часто ловили на себе косые взгляды. Сильнее всего доставалось Роджеру за его золотисто-коричневую кожу.
– Пробудем на Шармане столько, сколько ты захочешь, – сказал я.
Роджер вздохнул:
– Чем дольше остаешься, тем труднее уезжать.
– Может, пробудем тут до выборов? – предложила Триста. – Пока мы здесь, поддержим Дьюи, а если уедем на следующий день, успеем в Мичиган на сбор яблок.
В последние
