стало. Ну и отказала ему от дома.
— Отказала ему от нашего дома?
— От своего отказала, и зачем он тогда нужен здесь? А вы тут, вижу по лицам, проводите нечто вроде домашнего семинара. И что за тема?
— Всё та же, — усмехнулась Катя, — как вынудить эгоистов объединиться ради всеобщего блага.
— А эгоисты наши или зарубежные? — поинтересовалась Юля. — Во Франции чуть, что не так, все вываливают на улицу, а наши молчат в тряпочку. Очень наши осторожны, нам даже друг с другом и то поделиться страшновато.
— В этом и есть суть проблемы. — Согласился Тенгиз. Он расположился в плетеном кресле и с наслаждением водил спелым плодом айвы около носа. — Нашим тоже хочется обсудить назревшую проблему. И не только в близком, но и в широком кругу. Однако, здесь не Франция. Посмотрел бы я на французов, если бы за участие в протесте их бы избивали, выгоняли с работы, а то и посылали бы посидеть куда-нибудь подальше. И пожаловаться некому, ни судье, ни репортёру. Разве что такому же запуганному бедняге, как он сам.
— Ты хочешь сказать, — спросила Юля, — что за кордоном проблема уже решена?
— Ну, этого он сказать, как раз, не хочет, — сказала Катя, и Тенгиз утвердительно кивнул. — Нужно еще, чтобы каждый получал адекватную долю общественного богатства за тот фрагмент, который он вносит своим трудом. Помнишь нашу стратегию во время судилища из-за радиоперадач Голоса Америки? В свободном мире тоже много чёрных пятен. И твои коллеги, я так понимаю, пока не готовы объяснить, как живые клетки награждают друг друга за их усилия.
— Точно мы этого, конечно, не знаем, — подтвердила Юля, — но, может быть, клетки не совсем индивидуальны, как на первый взгляд кажется. И живут они вместе, и в муке, и в блаженстве. Для общей благодати.
— Если загвоздка в этом, — вздохнула Катя, — не хотелось бы мне жить в полном довольствии за счёт утраты индивидуальности.
— Напрасно опасаешься, Катюша, — успокоил её Тенгиз. — Можно оставаться личностью и ощущать тревоги и радости других.
47. Примирение с Тиной
Катя получила небольшое письмо от Тины, впервые со времени их отъезда. Она приглашала их всех в гости, погреться на Солнце, окунуться в море, вдохнуть ароматы местных трав. У них, в Грузии, часто вспоминают много хорошего из прошлых лет. Кое-что было даже лучше, чем сейчас. Отношение к русским, по ее словам, значительно смягчилось, и Тина сожалела, что они все разбежались. Добрым словом помянула и Петровича. Письмо было написано по-русски, но содержало множество ошибок, и Катя тут же узнала акцент, с которым школьники писали ее диктанты.
Она вежливо ответила Тине на родном для нее языке и передала привет от внука. Пригласила посетить Москву.
Война и воля
1. Конфуз победы
Серёжа не запомнил день Победы. На первую годовщину, когда ему исполнилось пять, он это глубоко переживал: все знали, какая была радость в прошлом году и как совершенно незнакомые люди бросались обнимать друг друга. А вот Андрюха этот великий праздник отлично помнит, он на четыре месяца и девять дней старше Серёжи. Он уверял, что в этот день детям разрешили не слушаться взрослых. Другие соседские мальчишки, Колян, Сашка и Сева, этого замечательного события не запомнили тоже и завидовали Андрюхе. Потом, когда Яше с отцом разрешили вернуться с Колымы, он рассказал, что и там этот день оказался неожиданно теплым и совсем без ветра. А три года спустя, когда мама возила Серёжу в Москву, показать его бабушке, он спрашивал у московских ровесников, какой праздник в Москве самый главный. По их мнению, такой день — 800-летие Москвы. Тоже, значит, ничего не запомнили.
У дома, как раз через дорогу, был отбит крайний подъезд, вместо него скучала груда строительного мусора, там разбирали развалины пленные немцы. Они подзывали наблюдающих за ними сорванцов и предлагали всякие блестящие штуки, гильзы, пряжки от ремней, свистульки и кричали «Гитлер — капут». Но те отвечали им выстрелами из рогаток. Алена, которая на равных входила в их компанию, почти никогда не промахивалась, даже с другого тротуара. В ответ немцы стреляли в них из указательного пальца. Все понимали, что пистолетов у них нет, но разбегались, все-таки, немцы. Вот взрослые, те не боялись их совершенно.
Даже детям, было сразу ясно, кто фронтовик, а кто тыловая крыса. Почти все крысы пошли в начальники а бывшие солдаты долго не снимали форму, ходили в ней и летом и зимой. Впрочем, может быть, у них и не было другой одежды. На груди обычно красовались две медали, а то и три. Иногда сверкал даже орден красной звезды. Официальная власть еще не утомляла победителей почетом, тогда молились на старых большевиков, тех осталось мало и это не разоряло казну. А привилегии военных ветеранов были пока за горизонтом. Тогда их посадят в президиумы и увешают наградами. А пока их и не тянуло друг к другу.
Соседка Серёжи по коммуналке пекла на кухне пирожки и торговала ими на улице, а сосед, дядя Вася, заштопал след от ранения на рукаве шинели, продал её и купил гармошку. При холодах он брал старый плащ у Серёжиного отца. Своих детей у дяди Васи не было, он опекал Серёжу, заставляя соседку угощать его пирожками, не позволял "истязать ребенка ароматом". Дядя Вася жалел, что ничего не привез с войны. Некоторые вернулись с двумя, а другие и с четырьмя чемоданами. Сосед пояснял, что никто немцев не грабил, роскошные вещи валялись даже на тротуарах. Немцы — такие неряхи — выкидывали их прямо из окон. Но солдатам было совсем не до того, чтобы возиться с барахлом. А стоило бы, очень даже стоило запастись, вздыхал он. Со стороны он не выглядел контуженным и почти не прихрамывал.
Не всем так повезло, как Серёже с мамой, потому что их папу ранило в Крыму, он до Германии не дошел и быстро оказался дома. Когда папа в рубашке, шрама почти совсем не видно, а руки-ноги у него целые. Он, всего лишь, теперь любит свежий воздух. Пусть себе кашляет, говорит мама, но зато живой, получает пенсию и чертит чертежи в свое удовольствие. У Андрюхи и Алены папы вообще не вернулись. Алене за отца приплачивают, а Андрюхе не дают ничего. Его папа пропал — и всё, без всякой вести. Тётя Вера, мама Андрюхи, думает, что его, как забрали, так он сразу же и погиб, ни одного письма не пришло.
