застолья, заставлявшие стушеваться сутолоку серых, студенистых будней: будь что будет, считал он, но нас не убудет, если здесь и сейчас мы предадимся шумному бражничанью, раз за разом сдвигая стаканы и наслаждаясь вольной хмельной беседой.
Сам Саша пил мало, но от общения никогда не уклонялся, пьяным не потакал, трезвым не сочувствовал; он был хозяином стола, и его застенчивая улыбка освящала любое сумбурное сборище.
В тот день, во время той трапезы, внезапно отворилась дверь, и влажные от возлияний взоры оборотились на вошедшего молодого человека. А он уже спешил с рукопожатием к Саше, намеренно свидетельствуя свое почтение и демонстрируя приверженность приятным манерам.
— Это Игорь, — представил гостя Саша, — занимается всевозможными театральными проектами.
Игорь покивал головой, выпил за компанию рюмку водки, небрежно подцепил вилкой дольку лимона, сжевал его вместе с коркой, не поморщившись, и откланялся так же внезапно, как и появился.
— Ребята, — сказал я после его ухода, — а ведь я знаю, кто это. И хочу заранее всех вас предупредить: ни в коем случае не одалживайте ему денег. Я знаю, по крайней мере, человек пять, которых усыпили хорошие манеры Игорька и которым он до сих пор не вернул долг. А речь идет об очень больших суммах…
— Поздно… — сказал один из сотрапезников, укоризненно глянув на Сашу.
— Поздно? — переспросил я. — Саша, ты что, дал Игорю в долг?
— Пятнадцать тысяч долларов. Как с куста, — ответил вместо Саши все тот же сотрапезник. — Он попросил денег на два-три дня, говорил, что это вопрос жизни и смерти. Прошел месяц…
Саша смущенно заулыбался:
— Ну, отдал и отдал. Давайте лучше выпьем за нас, за любовь, за жизнь! Сколько нам отпущено этих дней, когда мы можем быть вместе?!
Саша умер через два месяца. Ему не помогли ни оперативное вмешательство, ни тяжелые химические процедуры. Он настолько исхудал, что, казалось, любой порыв ветра мог сорвать его с места, как древесный лист, поднять вверх, закружить и забросить в разверстую бездну небес.
Вставай, ждать осталось недолго
Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе
Борис Пастернак
…Изо всех щелей дуло.
Холодное дуло винтовки ткнулось в его плечо, он увидел наведенный на него прицел, и чей-то голос произнес:
— Вставай!
Он попытался что-то сказать, но губы не смогли даже зашевелиться в шепоте.
Сколько времени он провел в этом каменном коробе — месяц, год, два? Мозг отказывался воспринимать существующую реальность, и потому воспоминания наплывали пятнами, как рваные кадры какой-то киноленты: ребенок бежал по садовой дорожке, смеялся, лепетал нечто неразборчивое, и слова его были, как лепестки роз; разом все менялось и появлялось женское лицо, искаженное испугом; он силился вспомнить, чье же это лицо, но так и не вспоминал, потому что в следующем кадре видел себя, распластанного на цементном полу, униженного, избитого и окровавленного.
Время потеряло для него всякий смысл, оно стало неопределимым, неосязаемым, невесомым.
Впрочем, и место обитания не играло особой роли; скорее всего, это была Россия; он успокаивал себя тем, что находится в России, но где именно — не знал, так как в момент похищения его оглушили, он потерял сознание, а очнулся уже в каменном коробе, где сквозь узкое, как влагалище, окошко проникал иногда слабый солнечный свет; да и окошко порой съеживалось до размеров прицела, и он устало ждал, когда же грянет выстрел.
В тот момент, когда ему в плечо уперлось сволочное винтовочное дуло и, в самом деле, зыркнул зеленый глаз прицела, его вдруг озарил-чуть ли не ослепил — виденный им когда-то, в прошлой жизни, документальный кадр: мужчина, похожий на Сталина, а может, и сам Сталин, сидящий в каком-то президиуме, демонстрирует винтовку нового образца. Вот он одобрительно вертит ее в руках, а затем, шутя и веселясь, прицеливается, наводя мушку на аплодирующий зал.
Сталин смеется, подхихикивают члены президиума, радуются делегаты съезда. Кстати, этот съезд обезумевших от собственного ухарства большевиков войдет в историю как съезд расстрелянных: через три-четыре года многие его делегаты отправятся прямиком на тот свет.
Там, за кадром, была, кажется, еще такая фраза: «Говорят, что история второй раз повторяется в виде фарса. Посмотрим, сможет ли Россия встать с колен…»
— Вставай, — сказал неизвестный конвоир, — ждать осталось недолго.
Баранкин, Роза и Кафка
Костистое, пустое которое ясно показывает свою пустоту…
ф. Кафка о Фелице Бауэр
«Баранкин, будь человеком’» -
название популярной детской книжки В. Медведева и одноименного мультфильма
Я послал тебе черную розу в бокале..
Ал. Блок, «В ресторане»
…Знаменитый рассказ Кафки «Превращение» начинается с того, что его герой Грегор Замза, проснувшись однажды утром, с ужасом обнаруживает, что превратился в страшное насекомое.
Борис Баранкин, симпатичный мужчина сорока пяти лет, весьма образованный, жовиаль-ный, любящий легкую музыку и тяжелый рок, Кафку не признавал и, смеясь, говорил о том, что его любимая книга о превращениях — это книга его детства «Баранкин, будь человеком!», написанная полвека тому назад Валерием Медведевым, а затем, чуть ли не сразу же, переложенная на игривый язык мультипликации.
Дело не только в том, что по случайному совпадению обстоятельств фамилия Бориса оказалась тождественной фамилии героя одного из самых популярных мультиков советской поры, но, по всей видимости, и в том, что Борис с детства любил все легкое и веселое, а писатели типа Кафки его тяготили.
Вот и я, вот и я
Превращаюсь в воробья! —
любил Баранкин мурлыкать себе под нос незатейливую песенку из мультфильма.
Нерадивый мультипликационный Баранкин со своим приятелем по ходу дела превращался в воробья, мотылька, бабочку и муравья, но, в конце концов, все заканчивалось хорошо, и мораль сводилась к тому, что лучше всего, конечно, быть хорошим человеком.
Кафка же казался человеку Баранкину мизантропом, от его произведений веяло могильным холодом и ужасом перед окружающим миром.
В самом деле: разве не омерзителен Замза, замотанный жизнью и забвением? А превращение-это отнюдь не фантасмагория, это ощущение от жестокой жизни, замуровавшей его в панцирь существа, противного самому себе, низведенного до уровня ничтожного насекомого, подыхающего в отбросах.
Нет, Баранкин не считал себя отбросом и, будучи человеком витальным, витал отнюдь не в облаках, а, скорее, парился в пьянящих парах азарта.
Азарт выигрыша, азарт непременного достижения той или иной цели, азарт шулера-вот что гнало его вперед, по извилистым дорогам судьбы, вот что будоражило кровь и делало жизнь интересной, полной многообразия и впечатлений.
