и того, чтобы Британия переняла разумный итальянский закон, снижающий возраст согласия, но лишь для подростков, которые согласны иметь половые сношения между собой. Вместо этого такие родители неосознанно выступали за полную отмену официального возраста согласия, поскольку, по их словам, абсурдно предполагать, что в день своего шестнадцатилетия девушка уже достаточно зрелая, чтобы согласиться на половое сношение, а вот днем раньше — нет. Разумеется, такое рассуждение можно применить к любому возрасту согласия, потому что такая зрелость никогда не наступает в одночасье.
Именно тогда мне пришло в голову, что в нашем обществе люди все чаще отказываются признавать произвольно проведенные границы (или во всяком случае те границы, которые неизбежно являются в некоторой степени произвольными), если те нельзя с помощью неких силлогизмов вывести из каких-то бесспорных основополагающих принципов («правильный» возраст согласия совершенно невозможно вывести из таких принципов — и никогда не будет возможно). Для них приемлемы лишь те ограничения, которые они устанавливают для себя сами (если они вообще что-то такое для себя устанавливают). Они считают себя арбитрами во всем. Вряд ли индивидуализм способен развиться сильнее.
Как ни странно, этот идейный (а часто и практический) либерализм идет рука об руку со склонностью к злобным нападкам на окружающих, которая часто выражается в насилии, — как она проявляется в тюрьме (или, вернее, проявлялась бы, если бы тюремные служащие не поддерживали порядок).
Трудно удержаться от вывода о том, что в Британии истерический страх перед педофилией — искаженное выражение вины за то, что для воспитания детей во многих британских семьях характерно сочетание пренебрежения, потакания и насилия. Социологические исследования (из тех, которым я обычно не очень-то доверяю) постоянно показывают, что в Европе — наименее счастливые и наиболее терзающиеся тревогой дети. Полагаю, нетрудно увидеть, почему это, видимо, так и есть.
Говорили ли правду мужчины, которых обвинили в «статутном изнасиловании» (кого-то и признали виновным), — а если да, то важно ли это вообще? Ведь даже мужчины, растлевавшие девочек всего шести-семи лет, заявляли, что те сами их завлекли, как если бы эти дети были взрослыми, а эти взрослые — детьми.
Впрочем, не все заключенные, «находившиеся под Правилом», совершили какое-то преступление на сексуальной почве. Некоторые просто искали защиты от других узников (которые им угрожали), или же были доносчиками (либо их подозревали в этом), или ранее были полицейскими либо тюремными служащими.
Они не нападали на нонсов, так что в этом крыле царил мир. Сочетание враждебности и презрения со стороны других заключенных служило для них своего рода социальным цементом — в полном соответствии с предсказаниями Дюркгейма, классика французской социологии. Они постоянно ощущали, что находятся в осаде, и знали, что если их лишат защиты, то на них тут же нападут, а возможно, даже убьют.
Поэтому «крыло защиты» (как его называли) было самым тихим, самым спокойным и в каком-то смысле самым цивилизованным крылом в нашей тюрьме. Тут не было никаких криков, никакого сознательного наслаждения шумом, поэтому ходить по этому крылу было сравнительно приятно. Тут никогда не случалось драк, и заключенные неизменно держались вежливо, даже льстиво. Отчасти это объяснялось тем, что они совершили преступления (если брать в среднем) в более почтенном возрасте, чем другие сидельцы; что эти люди принадлежали к несколько более высокому социальному классу; но главной причиной являлась та «подпочва страха», на которой зиждилась их тюремная жизнь. Этот страх никогда не покидал их.
Впрочем, он и не предохранял их от рецидива.
Но тут имеет смысл вспомнить одну примечательную историю. У нас сидел человек, совершивший преступление на сексуальной почве, к которому другие арестанты относились чрезвычайно доброжелательно. Это было маленькое, тщедушное создание с очень своеобразной внешностью и с таким низким уровнем интеллекта, что оно едва могло говорить. Вероятно, сексуально мотивированное нападение на женщину заключалось в том, что этот человек попытался ее пощупать.
Всем, кто с ним встречался, сразу же становилось очевидно, что он совершенно не понимал, за что его посадили, и не обладал какими-либо способностями, которые позволили бы ему адаптироваться к этой незнакомой и пугающей среде. Он не знал и не мог узнать, где он оказался и почему. Его тут же перевели в больничное крыло, где постоянно раздавались его отчаянные завывания (они до сих пор иногда словно бы звучат у меня в ушах). То, что его направили именно к нам, было достойно жалости и возмущения, но никакое другое учреждение не выразило готовности или желания принять его. А тюремной администрации закон предписывал брать всех, кого в эту тюрьму направят.
Другие обитатели больничного крыла реагировали на этого человечка не так, как они реагировали бы на обыкновенного нонса. Если бы одного из таких нонсов поместили в больничное крыло, его пришлось бы постоянно держать под особой защитой, ведь одна из фундаментальных потребностей человека — наличие рядом кого-то такого, на кого можно глядеть свысока.
Но тут они сразу же поняли, что его случай — особенный. Они нежно заботились о нем (иначе не скажешь). Благодаря их попечению он постепенно перестал выть и сделался почти счастлив. Возможно, еще интереснее то, что и узники, которые о нем заботились, тоже стали счастливее. Они нашли для себя цель в жизни (конечно, временную, иначе не могло быть в таких обстоятельствах) и сознавали, что творят добро: несомненно, для некоторых из них это было новое, незнакомое доселе чувство.
Примерно через две недели для этого молодого человека подыскали более подходящее пристанище, но там наверняка не могли заботиться о нем лучше, чем заботились эти узники. Им грустно было расставаться с ним: он ненадолго позволил заключенным проявить нормальную человеческую доброту без того, чтобы ее приняли за какой-то признак слабости (а значит, возможности поэксплуатировать того, кто эту доброту проявляет). Независимо от состояния своих чувств заключенный должен всегда демонстрировать своим собратьям «твердый панцирь», если он не хочет, чтобы из него сделали жертву. Но такая демонстрация (часто столь же необходимая в социальной среде, откуда узники пришли в тюрьму) требовала от них известного напряжения — если не считать по-настоящему жестокосердных арестантов да заключенных-психопатов (те и другие все-таки составляли меньшинство). Этот молодой человек, о котором надо было заботиться, принес в их жизнь своеобразное облегчение.
Меня не столько поражало, сколько печалило вот что: из какого же совершенно лишенного любви мира происходили многие заключенные — из мира, где все отношения между людьми сводятся к борьбе за власть, контроль, доминирование, какие-то преимущества. Они пришли из мира, где не было совсем никакой savoir vivre[24]: им были известны
