казались мне очень любящими во всех отношениях. У них по всему дому висели картины, было несколько машин, они играли в теннис. В гости к ним приходили интересные люди. Кучи книг на полках. А мать все время пекла кексы. Но прошло время, и мы с Максом стали совершенно разными людьми. Сейчас он, кажется, занимается снарягой для коньков. Так что да, я знаю о том, как это тяжко. Если у тебя было то же самое, тебе, должно быть, тоже пришлось фигово.
— Не знаю. Я ничего другого просто не знаю.
— Это правда.
— Смотри-ка, а ты ей нравишься.
— Ага.
— Все, пошла.
— Пока-пока, Керидвен.
— Она сделала тут свою работу.
— Ага. Смотри, там во внутреннем дворе еще какой-то домик. Знаешь, почему так больше не строят? Все дело в автомобилях. Высотные дома с парковой внизу — в приоритете. Такое впечатление, что это важнее природы и пространства.
— Это печально. Природа и пространство невероятно важны. И удивительно, что они… теряют свою ценность.
— Согласен. Но люди сейчас считают автомобили более ценными. Скоро вся нижняя половина многоквартирных домов превратится в автостоянки или в гаражи.
— Да нет.
— Да. И мы наверняка их увидим.
— Да уж.
— Куда теперь?
— Прямо.
— Ты хорошо знаешь этот район?
— Нет, просто мне хочется туда пойти.
— Ладно.
— А ты сейчас на севере живешь?
— Ага.
— И как, нравится?
— Ага. Потому что на юге живут родители, стоит моя школа. Так что… в сравнении с этим север просто потрясный.
— А почему не уедешь из Мельбурна?
— Понятия не имею. Я немного путешествовал с Хлоей, девушкой из кафе. Мы с ней были в Южной Америке и в Юго-Восточной Азии. А подростком я вместе с родителями гостил у родственников в США. С другом и его семейством ездил кататься на лыжах в Новую Зеландию, это было здорово. Хотя и немного напряжно. Мы все вместе жили в одном домике. Правда, я никогда не был в Европе, но еще не все потеряно. Вдруг. А ты? Почему ты живешь здесь и никуда не уезжаешь?
— Просто я там, где я есть.
— Точно.
— Я бы побывала в Египте, но не хочу лететь на самолете. Не люблю самолеты.
— Резонно.
— Хм.
— Угу.
— Слушай, там, кажется, фонтан?
— Да, вон он.
— Странно, почти ничего не украшено к Рождеству.
— Ага.
— Просто многие дома тут выставлены на продажу. И заборы все низенькие. А мне нравятся заборы повыше.
— Ты любишь уединение? Свое священное пространство?
— Да.
— Тогда тебе понравится мой дом.
— Правда?
— Правда. Он довольно… закрытый.
— И забор высокий?
— И большой сад.
— Круто.
— Угу.
Ой. Прозвучало как приглашение, хотя я просто рассказывала. Черт! Мы всегда думаем, что никогда не проговоримся. Кажется, будто наши истинные намерения обязательно должны скрываться за всякими реверансами, недомолвками, хитростью и ложью, а собеседник должен догадаться. В общем-то, мы всегда говорим одно, а думаем другое.
Наверняка он теперь считает, будто я намекаю на то, что мы идем ко мне домой. Я, конечно, не против, но не планировала это так быстро. Да и он не совершил бы такой ошибки. Он вообще говорит очень ясно и продуманно. И уж точно именно то, что думает. Не удивлюсь, если узнаю, что у него огромный социальный опыт, в школе была куча друзей, подружек, совместные поездки семьями куда-нибудь на отдых.
Люди немного недооценивали его и все время нуждались в нем. И наверняка они думали, какой он хороший друг, как они давно не виделись, интересно, как у него дела. И при этом всегда были уверены, что у него все хорошо, хотя на самом деле это было не так. Он — само воплощение ответственности и самостоятельности.
Он довольно сдержан и не болтает о том, что чувствует прямо сейчас. Как будто не хочет, чтобы его быстро разоблачили и зашли слишком далеко туда, куда он не хочет никого пускать. И наверняка он откажется шагать вместе со мной прямо сейчас в неизвестность. Ему необходимо для начала осознать, что происходит, затем уйти и оценить все самостоятельно, прежде чем что-либо решить.
— О, а вот и луна.
— Вот дьявол.
— А то.
— Жутковато.
— Ага.
— А который час? Затмение не кончилось?
— Мы не увидим затмения.
— Почему?
— Оно в Северном полушарии.
— Серьезно?
— Ага.
— Вот черт!
44
— Ты есть хочешь?
— Хочу.
— И что будем делать?
— Хм-м.
— Если хочешь, можем пойти ко мне на ужин.
— На ужин?
— Ага. Я собиралась сделать себе сэндвич.
— Отлично.
— Но только никакого секса.
— Как скажешь.
— Я просто хочу… сэндвич.
— Хорошо. А какой?
— Бездрожжевой хлеб, миндальный сыр и красный лук. Хлеб я хотела натереть чесноком и слегка поджарить на масле, потом положить на него авокадо и листья салата. Может, немного квашеной капусты или кориандра.
— Вкусно. А у тебя есть веджимайт?
— Конечно.
— Тогда я с тобой.
— Отлично.
— Только надо взять такси.
— Вон там, чуть подальше, будет дорога.
— Хочешь, я тебя понесу?
— С юбкой может быть немного неудобно.
— Со всем, что на тебе надето, может быть немного неудобно.
— Точно.
— Ну так и что?
— Что?
— Хочешь, чтобы я тебя понес?
— Хочу, чтобы ты меня понес.
— Вот так хорошо?
— Да. Просто прекрасно.
— Ты все время соскальзываешь. Это все из-за кимоно. Так что приходится тебя приподбрасывать.
— Хочешь поставить меня на землю?
— Хочешь, я положу тебя спать?
— Не-а.
— Ладно.
— Кажется, тебе тяжело.
— Нет, не тяжело.
— Хорошо. Ты вкусно пахнешь.
— Правда?
— Да. Как… нормальный мужик. Волосы немного взмокли. Очень по-мужски.
— Не на этот аромат я рассчитывал, когда собирался сегодня.
— Сочувствую.
— Я поймаю такси.
— Давай.
— А что-то еще едет в ту сторону?
— Не-а.
— А… да?
— Эй, мы тут!
— Эй, чувак, нам надо в Турак.
— Как скажешь, командир.
45
Кожа на его шее под воротом поло такая прохладная и мягкая. И он оказался сильнее, чем я думала. Да уж, Жермена Грир сильно бы посмеялась сейчас надо мной. Такой неожиданный любовный интерес! Точно-точно. Он не грузный и не неуклюжий. Живет, осознавая свое тело, что довольно необычно. Ведь многие люди буквально оторваны от своих тел.
Многие вообще кажутся неживыми, когда прикасаешься к ним. Их рукопожатия и воздушные поцелуи либо слишком слабые, либо слишком жесткие. Их разум не поспевает за тем, что они делают. У их тел есть безопасные и небезопасные зоны, о которых нужно всегда помнить, прикасаясь к ним или обнимая их. В их телах есть такие места, о которых они стараются не думать, и такие, которые они никому не показывают. И если одни могут совсем не заметить, как кто-то прикасается
