тех, которая делает ставки, так что я принялась изучать руководство по традиционным нарядам, всем же остальным было важно слиться с публикой при помощи тщательной подготовки к этому событию, а не тех действий, которые происходят непосредственно на скачках. Они планировали, во что оденутся, как накрасятся, как пройдут там на каблуках, а главное — заплатят за шампанское и канапе.
Тревога и физический дискомфорт стали определяющими в этом событии. К ним относились как к его неотъемлемой части даже во время подготовки. Конечно же, мы ковыляли на каблуках, напились, сидели голодные. Конечно, намазались автозагаром, нацепили на себя всякие заказанные шмотки, засунули в лифчики силиконовые вкладки, приклеили двусторонним скотчем одежду к телу там, где надо, купили туфли на шпильках, надеясь на хорошую погоду и утоптанный грунт под ногами, которого на Кубке Мельбурна отродясь не бывало.
Но никто из нас не предполагал, что на скачках царит жестокость, я даже представить этого не могла. Дорогущая лошадь, на которую было поставлено сколько-то миллионов, сломала ногу прямо во время скачек и была убита там же, на дорожке, за принесенной ширмой. Момент этот, кстати, вырезали из телетрансляции, и ни один комментатор даже словом не обмолвился, хотя скачки проходили в прямом эфире на всю страну.
Годы спустя я вспоминала, как мы с моим тогдашним парнем куда-то поехали, и я раздумывала, что бы мне надеть в следующий раз, на что он сказал, что мы, девушки, все как одна первым делом думаем о шмотках, но потом он положил руку мне на бедро и успокоил: дескать, все нормально, он меня не осуждает и даже поддерживает, а если я соберусь на скачки, то не осудит, когда я стану «заниматься всеми этими девчачьими штучками».
Тогда я попросила его остановить машину. Отстегнула ремень безопасности и повернулась к нему. Он держал руки на руле, машина продолжала ехать. Я сказала: «Нет, я вовсе не это имею в виду. И ты говоришь совсем не то. Я поняла, что ты хочешь позаботиться обо мне и поддержать меня. Но если это действительно так, нужно сказать по-другому. Что ты дорожишь мной, тем, какая я, каким человеком стала, приобретя опыт борьбы за то, что касается моего пола, моего тела, моей женственности, сообщества и социума с его ожиданиями. Что ты поддерживаешь мое участие или неучастие в этих странных культовых ритуалах, которые так сильно повлияли на меня когда-то, что я больше не хочу иметь с ними ничего общего. Что ценишь мою отстраненность, которая появилась как раз потому, что я сама развила в себе это неприятие жестокости и боли, которые испытываю независимо от наличия, появления или исчезновения друзей. Что гордишься мною и тем человеком, которым я стала или продолжаю становиться. Признаешь и уважаешь меня и все решения, которые я принимаю и буду принимать, и страшно гордишься тем, что находишься рядом с женщиной, которая думает, чувствует и изучает все явления и вещи с такой глубиной, проницательностью и состраданием».
На что он только захохотал, потом сжал мое бедро и взревел двигателем.
43
— Ну что, идем?
— Идем.
— Тебе надо тут попрощаться с кем-нибудь?
— Нет.
— Ну и отлично.
— Так куда пойдем?
— Не знаю.
— Ты чувствуешь этот запах?
— Жасмин.
— Да.
— Кажется, будет дождь.
— Знаю. Целый день жду.
— Мне надо снять туфли.
— Да, я тоже думал, как ты в них ходить собираешься.
— Не очень хорошо.
— Да уж.
— Ты не видишь тут мусорки?
— Пока нет, но постараюсь заметить.
— Спасибо.
— Смотри, опоссум.
— На ребенка похож.
— Все время их вижу. И летучих мышей.
— Ну да, Мельбурн — это же Трансильвания.
— Точно.
— Как здесь тихо.
— Угу.
— Ты видишь луну?
— Нет.
— Кстати, вон мусорка.
— Отлично.
— Погоди, ты что, выбросить их хочешь?
— Да, хватит, наносилась.
— Ну и ладно.
— Как здорово чувствовать пятками землю. О мои пяточки! Погоди немножко.
— Босиком пойдешь?
— А ты не против?
— Немного против.
— Почему это?
— Ну тут же дерьмо всякое, стекло, ветки, камни, моча, осколки. Шприцы, мать их. Не знаю что.
— Просто мне хочется сейчас немного свободы, понимаешь?
— Не совсем.
— Ладно, идем.
— Смотри, кошка.
— Миленькая.
— Не часто можно встретить белую кошку.
— Да.
— А что это означает? Это какой-то символ?
— Наверно, смерти.
— Почему?
— А может быть, богатства. Не помню.
— Киса, иди сюда, кис-кис-кис.
— Кажется, у нее глаза разноцветные.
— Ага.
— Обожаю кошек.
— Почему?
— Они такие себе на уме. Собаки более… безусловны, что ли.
— Блин.
— Что?
— Ты знаешь.
— Что именно?
— Ты же Лев.
— Точно.
— Угу.
— И почему же ты обожаешь кошек?
— Не то чтобы обожаю всех подряд. Я живу с котом, вот его я обожаю. Но если бы мне встретилась собака и история ее души счастливо совпала с моей, развивалась бы в такт, синхронно и предопределенно, я жила бы с собакой. Но я женщина, которая живет с котом. Вот так.
— Ее зовут Сейридвен.
— Ке-рид-вен. Видишь, первая буква? Это кельтская К. Керидвен — богиня плодородия и изменений. А имя ее означает белую луну.
— Точно.
— Прости, я только что поправила тебя.
— Все в порядке. Наверняка это благодаря твоим родителям.
— Не знаю.
— Точно тебе говорю.
— Ну и ладно.
— Должно быть, это тяжко.
— Откуда ты знаешь?
— У меня был друг в старшей школе, его родители вечно поправляли их с сестрой. У отца был семейный бизнес, а мать занималась какой-то наукой. Так вот, они вечно исправляли Макса и его сестру, даже когда та едва училась говорить, представляешь! Даже за обеденным столом. Даже меня поправляли. Еще они были просто повернуты на приветствиях. Знаешь, как это выглядело? Привет, папа! Обнял-поцеловал. Привет, мама! Обнял-поцеловал. Пока, папа! Обнял-поцеловал. Пока, мама! Обнял-поцеловал. Или все время нужно было комментировать. «Просто собираюсь посмотреть телевизор, папа». «Я иду в сад, мама». Это все так утомляло! Однажды мы вернулись из школы и, не поздоровавшись с отцом, побежали наверх, к Максу в комнату. То ли смеялись над чем-то, то ли куда-то спешили. Но через пять минут на пороге его комнаты возник отец и сказал: «Макс, могу я поговорить с тобой? В кабинете». Кабинет был личным пространством его отца, всегда закрытым. Макс мог туда войти только в особых случаях — когда отец собирался «поговорить» с ним. И тут я через стену услышал, как тот на него орал. «Кем ты себя возомнил?! Ты забыл, чей это дом?! Или ты слишком хорош для того, чтобы здороваться со своим отцом?!» Я чувствовал себя ужасно неловко. Мы с Максом никогда об этом не говорили. Его родители
