собаку. — Пошел, дармоед! Извертелся тут. То днями не видать, а тут гляньте… Ох, не мило мне ничего…
Проезжавший мимо на телеге Перфильев остановил коня.
— Что, Марья Егоровна, согласилась все-таки?
— А что мне еще делать-то? Ты, Иннокентич, мое положение знаешь.
— Знаю… — Перфильев соскочил с телеги. — Садись… Садись, говорю, подвезу до развилки. Дальше не могу, на собрание опаздываю. Садись, садись…
Он подошел к крыльцу, забрал узел, кинул на телегу. Подождал, пока усядутся Марья с сыном, и, пристроившись рядом, взялся за вожжи.
За деревней поехали по узкому проселку среди густой пшеницы. Следом, не обгоняя, бежал Лапчик. Марья задумчиво, словно убеждая сама себя, негромко рассказывала…
— Он мне что обещал-то… Сначала на сучки станешь, а к зиме на кухню при котлопункте определю. При кухне мы как-никак проживем… — Она погладила по голове и крепко прижала к себе сына. — Горюшко мое сиротское… Из-за него только и подаюсь на чужую жизнь. Ты не думай, Иннокентич, ни в жизнь бы, ежели что другое, не ушла. Легко ли родное бросать. Две ночи ревом ревела, пока избу заколачивать принялась. Стала в дверях, а рука не поднимается. А вдруг Иван живой, да вернется?
Она заплакала.
На развилке Перфильев остановил коня, сошел и протянул Марье узел. Она посмотрела на него долгим виноватым взглядом, опустила голову, взяла за руку сына и медленно пошла по дороге. Лапчик побежал следом.
Собрание
Почти все оставшееся население колхоза «Светлый путь» просторно разместилось в большой комнате правления: бабы, девчонки, двое стариков, конюх, Григорий Шишканов с сыном и Санька. Все молча сидели по лавкам вдоль стены. На председательском месте за столом сидел уполномоченный из района. Припоздавший Перфильев прошел и сел рядом.
— Почему так плохо собираетесь? — недовольно проворчал уполномоченный. — Мне сегодня еще к вашим соседям надо успеть.
Перфильев, словно подсчитывая, оглядел собравшихся, нахмурился и негромко подвел итог:
— Все уже собрались.
— Как все? — удивился уполномоченный. — Это все, что ли?
— Все. Кроме доярок все, кто на уборке будет.
Уполномоченный долго молчал, перебирая бумаги и сверяя какие-то списки, потом словно нехотя поднялся.
— Товарищи колхозники, наступила самая ответственная для нас пора — уборка. Святое, можно сказать, время. Сельское хозяйство всей нашей страны, и нашей области в частности, держит сейчас ответственнейший экзамен перед народом. Выдержим его — будем с хлебом. А хлеб сейчас нужен, как никогда. Запасов в стране, сами понимаете, какие после такой войны запасы… Кое-кто на Западе там думает сейчас — вот, мол, попался Советский Союз, на поклон пойдет. Планы разные строят. Только они забыли, товарищи, что наша страна огромная. И если, скажем, в одном конце ее засуха, то в другом все в порядке, дела идут. И еще они забыли о том, товарищи, как мы умеем работать.
Урожай вы вырастили, прямо скажем, замечательный, по всему району слава идет. И наш районный комитет партии надеется, что вы уберете его без потерь и в срок. Миллионы колхозников вышли и выходят сейчас на поля. Вы тоже, пусть небольшой, но отряд, которому поручено ответственнейшее, прямо скажем, дело. И надо с ним с честью справиться.
Уполномоченный поднял голову от своих привычно зачитанных и одобренных в райкоме тезисов и недоуменно посмотрел на угрюмо молчавших колхозников. Никто даже не пошевелился, не то чтобы высказать какое-нибудь одобрение или хотя бы кивнуть в знак согласия. Повернулся было к Перфильеву, чтобы хоть тот как-то поддержал, — «сделаем, мол, все, что в наших силах, все понимаем и одобряем…»
— Не убрать нам хлеб, товарищ, — неожиданно пробасил, не поднимая головы, конюх. — Что там ни говори, а реальность такая получается. Ране, против нынешнего, нас вчетверо было, и все мужики. Так и то, глядишь, какие десятины к снегу на поклон ложились. А нынче вовсе немыслимое дело.
Словно в полном согласии с прозвучавшими словами, собравшиеся как-то разом зашевелились, подняли головы, с интересом уставились на склонившегося к Перфильеву уполномоченного.
— Настроеньица у тебя, я посмотрю, — пробурчал он негромко. — С такими настроениями начинать — преждевременная капитуляция и даже хуже… Коммунисты кроме тебя имеются?
— Нету коммунистов. Только они…
— Что они?
— Так… к слову…
Уполномоченный выпрямился, недовольно и очень внимательно оглядел собравшихся.
— Я отвечу товарищу. Товарищ, видимо, еще не полностью уяснил обстановку. Говорите, раньше вчетверо людей было. Верно. Значит, сейчас нам надо вчетверо, а то и больше работать. Больше! Как в войну работали! Справлялись? Вы же и работали.
— Работали… — проворчал конюх.
— Никто не говорит, что легко. Но надо, необходимо! Не-об-хо-димо!
— Работой нас стращать нечего. Работаем. Сколько сил хватает, работаем… — Конюх наконец тяжело поднялся и повернулся к сидящим за его спиной женщинам. — Только кому работать? — Он показал рукой сначала на Никитишну, на старуху Щукину, сидевшую рядом, потом на кучку подростков, пристроившихся в углу у входа. — Много она наработает? А она? Еле же ноги таскает. Или ребятня вон та? Гляньте на всех на них хорошенько…
Уполномоченный растерянно повернулся к Перфильеву.
Тот наконец разогнулся, встал, поморщившись от накатившей боли.
— Помолчи, Петр, — махнул он рукой в сторону конюха, — садись, мол. — Уберем мы хлеб. Не может быть, чтобы не убрали. Погода не подкосит, уберем. А погода, вон дед Ефим говорит, будет. Так что уберем. Будем день и ночь работать. Как надо. Уберем.
Екатерина не выдержала.
— Да тебе-то куда работать? Руки поднять не можешь. Во сне криком кричит. Товарищ, скажите хоть вы — нельзя ему… Врач говорит — нельзя работать, пораненный он весь. Лечиться надо, уезжать. Справку дал…
Все замерли, уставившись как один на Перфильева.
Тот через силу улыбнулся.
— Не шуми, Екатерина Матвеевна, не паникуй перед народом. Уберем хлеб, тогда и лечиться подумаем. Болеть мне
