наказание угрожает тому, кто провинился в подобном нарушении. При неврозе навязчивости дело обстоит иначе. Если больной вынужден совершить нечто запретное, он страшится того, что наказание затронет не его самого, а кого-то другого; как правило, этот другой воображается смутно, но с помощью анализа в его облике легко узнать самого близкого больному и самого любимого человека. Невротик ведет себя альтруистически, тогда как первобытный человек – эгоистически. Лишь когда нарушение табу не влечет автоматического наказания, среди дикарей просыпается коллективное чувство, что в преступлении участвовали все, – и они спешат сами осуществить положенное наказание. Довольно просто объяснить механизм такой солидарности. Здесь сказывается страх перед заразительным примером, перед искушением подражания, то есть боязнь заразительных свойств табу. Если кому-нибудь удалось удовлетворить вытесненное желание, то у всех других членов общества должно воспламениться сходное устремление; чтобы одолеть искушение, человека, которому завидуют, следует лишить плодов его дерзости, а наказание нередко дает возможность тем, кто его исполняет, совершить тот же греховный поступок под видом исправления вины. В этом состоит одно из оснований человеческого уложения о наказаниях; оно исходит из предположения (безусловно верного), что сходные запретные душевные побуждения имеются как у преступника, так и у мстящего общества. Психоанализ подтверждает расхожее благочестивое утверждение: все мы – жалкие грешники.
Но как тогда объяснить неожиданное благородство невротика, который боится не за себя, а за любимого человека? Аналитическое исследование показывает, что это благородство не первично. Первоначально, на заре заболевания, угроза наказанием прилагается к самому себе, как у дикарей; пациент опасается за собственную жизнь, лишь позже смертный страх переносится на другое лицо. В некотором отношении процесс сложный, но мы вполне его понимаем. В основе запрета всегда лежит злобное душевное побуждение – желание смерти – по отношению к любимому человеку. Это желание вытесняется благодаря запрету, тот связывается с определенным действием, которое заменяет посредством смещения враждебное действие против дорогого человека, а за совершение этого действия теперь грозит наказание смертью. Но процесс идет дальше, и первоначальное желание смерти дорогому человеку заменяется страхом за его жизнь. Если невроз представляется в итоге откровенно альтруистическим, то лишь в силу того, что он так восполняет лежащую в его основе противоположную эмоцию – жестокий эгоизм. Если назвать социальными те душевные движения, которые определяются вниманием к другому лицу, но не избирают его сексуальным объектом, то в ослаблении именно социальных факторов можно усмотреть основной признак невроза, скрытый за сверхкомпенсацией.
Не останавливаясь на происхождении этих социальных побуждений и их отношении к другим основным человеческим влечениям, постараемся на другом примере показать второй главный признак невроза. По формам своего проявления табу имеет явное сходство с невротическим страхом прикосновения, délire de toucher. Но при неврозе дело всегда идет о запрете полового контакта, а психоанализ вообще показал, что влечения, которые при неврозе отклоняются от своей первичной цели и переносятся на другие, имеют сексуальное происхождение. В случае табу запретное прикосновение имеет, очевидно, не сугубо сексуальное, а, скорее, более общее значение нападения, овладения, подчеркивания важности собственной личности. Если запрещено прикасаться к вождю или к чему бы то ни было, что с ним сопряжено, то этим сдерживается тот же самый порыв, который проявляется, при иных обстоятельствах, в недоверчивом надзоре за вождем, даже в телесном избиении перед коронацией (см. выше). Таким образом, преобладание сексуальных влечений над социальными составляет характерный признак невроза. Но сами социальные влечения развились в особые комбинации благодаря слиянию эгоистических и эротических элементов.
На этом одном примере сравнения табу с неврозом навязчивости можно увидеть, каково отношение отдельных форм невроза к формам культурного развития, и уяснить, почему изучение психологии неврозов важно для понимания культурного развития.
Неврозы, с одной стороны, показывают глубинное, поразительное сходство с крупными социальными достижениями, будь то искусство, религия или философия; с другой стороны, они производят впечатление искажения последних. С некоторой смелостью можно утверждать, что истерия представляет собой карикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости – карикатуру на религию, а параноический бред – карикатурное искажение философской системы. Это отклонение в конечном счете объясняется тем, что неврозы суть асоциальные образования; они направлены на личные блага, которые в обществе обретаются коллективными усилиями. При анализе влечений в составе неврозов выясняется, что решающее влияние имеют влечения сексуального происхождения, между тем как соответствующие образования культуры зиждутся на социальных влечениях – на таких, которые произошли от слияния эгоистических и эротических элементов. Сексуальная потребность не в состоянии объединять людей таким же образом, каким объединяют их требования самосохранения вида; половое удовлетворение есть, прежде всего, частное дело индивидуума.
Асоциальная по своей сути природа невроза вытекает из его первоначального устремления – прочь из неудовлетворенной реальности в более приятный мир фантазий. В реальном мире, которого невротик избегает, господствует общество людей и созданных ими институций; уход от реальности равнозначен поэтому побегу из человеческого сообщества[155].
Очерк третий
Анимизм, магия и всемогущество мысли
I
Неизбежным недостатком работ, в которых психоаналитическая точка зрения применяется к предметам наук о духе, является то обстоятельство, что они дают читателю слишком мало из обеих областей. Такие работы поэтому могут разве что побуждать к дальнейшим исследованиям – они предлагают специалистам некие соображения, от которых можно отталкиваться в последующем. Этот недостаток наглядно проявляется в следующем очерке, посвященном столь обширной, до необъятности, теме, как так называемый анимизм[156].
* * *
Анимизмом в самом узком смысле слова принято называть учение о душе, а в широком смысле – учение о духовных существах как таковых. Еще известны аниматизм, или учение об одушевленности якобы неодушевленной природы (см. ниже), а также употребляются обозначения «анимализм» и «манизм». Само слово «анимизм», которое исходно использовалось для характеристики конкретной философской системы, получило, по-видимому, свое текущее значение благодаря Э. Б. Тайлору[157].
Поводом к употреблению перечисленных терминов послужил тот факт, что среди известных нам первобытных народов распространено крайне примечательное представление о природе и мире вокруг. Эти народы, как исторические, так и сохранившиеся поныне, населяют мир огромным количеством духов, благосклонных и недоброжелательных; указанные духи и демоны признаются причинами всех природных явлений, и дикари верят, что духи одушевляют не только животных и растения, но и все неодушевленные объекты. Третья, быть может, важнейшая составляющая этой примитивной «натурфилософии» кажется нам гораздо менее причудливой – поскольку мы и сами еще не сильно от нее отдалились, хотя, конечно, почти перестали верить в духов и явления природы теперь объясняем посредством безличных физических сил. Первобытные же народы полагают, что люди тоже одушевляются такими вот духами:
