ужаснее, чем раньше, когда он видел и знал всех ее поклонников.
Бродя без всякой цели по Турину, как он когда-то ходил по самым отдаленным окрестностям Парижа, Тито зашел в монастырь, в котором нашел приют его приятель и бывший лакей.
В монастырском саду бедный монах бросал хлебные крошки таким же бедным воробьям, кружившимся стаями над его головой.
Приятель-монах пошел ему навстречу с простертыми руками и тепло приветствовал брата во Христе. Потом на расспросы Тито сказал:
— Да, я доволен.
Потом посоветовал и ему вступить в монастырь.
— Но ведь это не легко…
— Даже и очень! Ты масон?
— Нет.
Это все равно, что вступить в масонскую ложу. Тогда в стадо Христово вернется заблудшая овца.
— Знаю, — ответил Тито. — Иначе, если она не найдется, то одной будет меньше для того, чтобы доить их и стричь.
Они побывали в келье монаха-приятеля, зашли в библиотеку и в лабораторию, где старый монах трудился над изучением насекомых и бабочек. Под конец зашли в церковь.
— Мне очень жаль, — сказал приятель-монах, — что я не могу предложить тебе вермуту, как бывало в Париже, когда я служил лакеем. Но, если хочешь, отслужу тебе службу…
— Хорошо, — согласился Тито. — Отслужи.
— Хочешь простую или с пением?
— А которая короче?
— Это одно и то же.
— А петь будешь ты…
— Конечно.
— Ну, тогда пой.
И он выслушал службу.
— Хочешь подойти под благословение?
— Нет, спасибо. Мне и так хорошо.
Потом они долго гуляли под сводами колонн и зашли в столовую.
— А как здесь едят?
— За table d’hote’ом. По карте едят только больные.
Монах объяснял Тито, что необходимо любить Христа, потому что Он пожертвовал собой ради спасения человечества. На это Тито ответил, что тогда крысы и кролики, которых уничтожают тысячами в разных лабораториях ради пользы людей, превзошли подвиг Христа.
Возмущенный монах, умолял Тито не поносить веры христианской и объяснил ему, что крыса никого не спасает, тогда как Христос искупил всех людей.
— Тогда пожарный, который умирает при спасении одного человека, более достоин восхищения, так как смерть за одного человека более достойна похвал, чем при спасении миллионов людей.
Но монах не дал себя убедить этими доводами (или он и раньше не был убежден) и не нашел ничего лучшего, как начал настаивать на том, чтобы и Тито принял обряд посвящения. Он говорил так убедительно, что Тито на прощание не решился сказать ему, что он сумасшедший, а обещал спросить свою совесть.
Он сказал это таким тоном, как говорят дамы, уходя из магазина, ничего не купив:
— Зайду вместе с моим мужем.
Два или три вечера Тито ходил в то кафе, в котором проводил большую часть свободного времени в бытность студентом. Здесь он встретился снова с поэтом, который по каким-то высшим соображениям вечно пил черный кофе, и со старым художником, специализировавшимся на пейзажах с Марса и фантастических цветках с Сатурна, так как не мог рисовать то, что видел в нашей природе. Все артисты таковы. Люди очень щедры на удостоверения. Когда кому-нибудь удастся вылепить из земли нос, этого уже достаточно, чтобы дать ему звание артиста; другой является обладателем четырех книг и микроскопа, и за это слывет ученым. К счастью, так же легко, как создается слава, она и разрушается.
Ему сказали, что в Турине же находится и коллега его по журнальной работе в Париже, Пьетро Ночера. И действительно, через несколько дней Тито встретил его.
— Да, я знал — сказал ему Ночера, — что ты свистнул полмиллиончика. Но, признаться, я этому нисколько не удивился. Что тут удивительного, что человек ворует? Я удивляюсь тогда, когда он не ворует. Потому, что в каждом человеке сидит, быть может, в недоразвитом состоянии вор, и вот, в силу этого я не делаю различие между тем, кто украл, и тем, который еще уворует.
— Это случайно, — извинялся Тито. — В прошлом я всегда был честным человеком.
— Знаю. Мой приятель Марко Рамперти говорит, что честность это долгосрочная хитрость. А что ты теперь делаешь?
— Живу в меблированной комнате; имею еще несколько грошей в запасе. Когда лишусь и этого, кончу жизнь самоубийством или пойду в монахи.
— Становишься верующим?
— Нет. Религия напоминает мне большие акционерные общества, поддерживаемые правительством, эксплуатирующие рудники, которые никто никогда не видел. Некоторые религии ведут кой-какую борьбу, но не особенно открыто, чтобы никто не заметил, что они основаны на несуществующих рудниках. Но так как почетным председателем является Отец Небесный, то все принимают это всерьез. Быть может и я в один прекрасный день поверю всерьез в одну из них, тем более, что, если спекуляция не удастся, я ничего при этом не теряю. А что ты делал в Париже с того времени, как мы расстались? Почему ты вернулся в Италию?
— Я влюбился в одну довольно простую женщину, которая нравилась мне благодаря некоторым своим дефектам. Но их оказалось много, и некоторые мне не нравились. Я старался исправить ее советами, поучительным чтением, примерами. Однако, исправить женщину хорошими словами — это то же самое, что поливать каштаны сахарной водой и желать, чтобы произрастали marrons glaces[21].
Во мне произошла реакция, и я влюбился затем в более развитую женщину: аристократка, благородная и даже красивая. Но я констатировал, что во всякой женщине, высокого или низкого происхождения, всегда находятся следующие четыре приправы: благородство, самая посредственная женщина, проститутка и служанка. Может варьировать доза, но сущность остается всегда та же. В женщине высшего порядка найдешь девяносто три части благородства, но остальные семь…
И самое плохое это то, что эти семь частиц они не умеют скрывать. Они говорят, как великосветские дамы; каждая их мысль ясна, как радуга; гордо проходят мимо всяких житейских невзгод; когда бывают с мужчиной, извозчичья пролетка или такси кажется слишком недостойным перевозить их полные собственного достоинства тела; но, когда они одни, то очень экономно ездят в трамвае; если ты дашь в кафе на «чай» больше, чем стоит выпитое, это в
