песцовую шубу.
Садясь в сани, Иван Петрович думал о том, что бороться с новыми порядками надобно. Но как? Осмелится ли кто? Пальцами сжимал навершие резного посоха своего, изображающее волка. Удастся ли спасти схваченных? Едва ли…
Позже он узнал, что в Юрьеве был удушен старый воевода Дмитрий Хилков – государь подозревал, что князь был причастен к бегству Курбского.
Дума заседала без царя, обсуждали послание Иоанна, в котором он предлагал выкупить лишь троих – Салтыкова, Плещеева и Серебряного, причем за огромнейшую сумму – двадцать пять тысяч рублей! Скорбно переглянувшись, бояре согласились и обещали в скором времени собрать ее. С тем отправили послание государю, и на следующий день Салтыков, Плещеев и Серебряный были освобождены. Прочих арестованных приговорили к смерти…
А из отобранных в опричнину городов по приказу государя в Москву стекались служилые люди и дети боярские. В специально отведенных палатах дьяки принимали и опрашивали приезжих, что-то записывая. Алексей Басманов, Афанасий Вяземский и Михаил Темрюкович молча наблюдали за этим, внимательно всматриваясь в каждое лицо.
– Отец и мать кем были? – спрашивал дьяк у худощавого мужика с гнилыми зубами.
– Из дворян…
– Где жили?
– Из Шуи тятька… Мамку не помню, рано померла…
– С кем из князей суздальских знались?
– Ни с кем, токмо жили тамо…
– Женат?
– Жену схоронил…
Михаил Темрюкович и Вяземский вопросительно взглянули на Басманова, тот кивнул, дьяк что-то отметил, и мужик, держа у груди обеими руками шапку, откланялся и уступил место следующему.
– Отец, мать кем были?
– Из дворян. Отец на службе у князя Оболенского был…
– Ступай, – не подняв глаз, отмахнулся дьяк и что-то зачеркнул в своих списках.
Следующим подошел невысокий, крепкий мужик. Рыжая кудрявая борода росла лопатой, рябое лицо, крупный, чуть вздернутый нос. Басманов равнодушно осмотрел его с ног до головы, а потом заглянул ему в глаза – холодные, страшные.
– Имя? Род?
– Григорий… Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский… Из дворян… С боярами и князьями не знался, – отвечал он низким, чуть хрипловатым голосом. Басманов вновь утвердительно кивнул.
Более тысячи человек Иоанн отобрал в свое «опричное» войско – людей, никак не связанных со знатью. Ежели кто из членов семьи проживал на территории «земщины», надлежало отказаться от нее.
Одетые в одинаковые черные кафтаны, будущие опричники на площади приносили клятву, произнося ее перед государем и его окружением:
– Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать о всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На том целую крест…
И целая вереница этих черных кафтанов целовала протянутые священнослужителями кресты, склоняя голову перед Иоанном, поодаль возвышающимся в седле.
Настал назначенный день казни осужденных бояр. Ветер, завывая, гонял по земле снежную пыль. Народ заполнил площадь. Плаха уже ждала «изменников». Князей Горбатых-Шуйских привезли в клетках, истощенных голодом и лишениями.
Отрок Петр, бледный и измученный, поддерживал отца под руку, направляясь к плахе. Старый князь, сильно одряхлевший за время заточения, мало походил на дородного и важного боярина, которым он был еще не столь давно – в рваной сермяге, кряхтя, сгорбленный князь шел за сыном, шаркая худыми босыми ногами по снежной липкой пороше. Ветер трепал его поредевшую бороду и клочья седых волос на лысой голове. Обрюзгшее, постаревшее лицо его было спокойным и невозмутимым. Сын же его старался держаться бодро, но страх выдавала трясущаяся нижняя челюсть.
Медленно поднялись они на плаху, крестясь. Когда палач поднял топор, толпа завопила, кто-то пытался прорваться ближе, но стрельцы, стоявшие плотной цепью, удерживали толпу. Медленно на непослушных ногах отрок Петр приблизился к плахе, но отец неожиданно сильно и цепко удержал его за руку.
– Помилуй, сын, – едва слышно проговорил старый князь, и на потухших, словно остекленевших глазах его появились слезы, – дозволь мне первому лечь на плаху. Дозволь не видеть тебя мертвым… Живи хоть минуту дольше меня…
Сын отошел, стиснув зубы и опустив голову.
Взмах топора, глухой стук упавшей на дощатый настил отрубленной головы, журчание и свист крови, подобный взрыву рев толпы. Отрок Петр, трясясь и стуча зубами, пошатнувшись, приблизился к упавшей голове отца, бережно поднял ее и заглянул в лицо. Теплая кровь заливала синие от холода босые ноги Петра. Он поцеловал еще шевелящиеся уста казненного, закрыл полуприкрытые веки над бегающими глазами и аккуратно уложил голову у плахи. Вскоре отрубленная голова последнего мужчины из рода Горбатых-Шуйских упала рядом…
Трупы казненных остались на площади и ночью. Завывал ветер, в темноте высились очертания собора Покрова Пресвятой Богородицы и кремлевской стены. Мрачный Никита Захарьин шел мимо кольев, на которые были насажены головы Александра и Петра Горбатых-Шуйских, Петра и Михаила Головиных. Поодаль на виселице раскачивалось тело пойманного казначея Петра Горенского. Недалеко от виселицы насаженным на кол сидел труп Дмитрия Шевырева. Говорят, несчастный умирал полдня и скончался лишь недавно. Даже темнота не могла скрыть их обезображенные лица с выклеванными воронами глазами.
Дома без чувств лежала ослабевшая от горя супруга Никиты Романовича, одна из дочерей казненного старого князя. Она была на сносях, и Никита Романович, наблюдавший днем за казнью, а после, видя страдания любимой жены, едва справлялся с накопившейся в душе злобой.
Не в силах более видеть это, Никита Романович направился к ожидавшим его саням. Напоследок все же оглянулся – мертвые уже таяли в мрачной мгле ночной площади.
Василий! Вот на кого он был зол сейчас! Перед глазами все еще стояли стенания беременной жены и изуродованные птицами лики казненных, и казалось, что именно один Василий был виновен в этом. Одна мысль назойливо стучала в голове – он заискивает перед государем и его новым окружением, он принимал участие в создании нового, разделенного на две части государства, он вместе с советниками и наушниками царя отправил на казнь этих господ…
Дворовые Василия Михайловича Захарьина поначалу с испугом приблизились к воротам, когда в них неистово били, но, когда узрели, кто стоит снаружи, тут же отворили их. Никита Романович влетел на двор, растолкав всех. Он был похож на ощетинившегося волка – всклочена борода и волосы, сжатая челюсть оскалена. Ни шапки, ни шубы на нем не было, ибо он был настолько разгорячен, что над ним столбом стоял пар.
– Василий! Выходи! – крикнул он, озираясь по сторонам черными от гнева, словно неживыми глазами. Дворовые не смели остановить родича
