Орра сказала ей:
— Это не вы за нас, а мы за вас переживать будем. Вы там осторожнее.
Анна пообещала:
— Буду.
Она долго смотрела вслед удаляющейся подводе. Слушала постукивание копыт по камням. Потом Мариса позвала ее:
— Идемте, госпожа. Пора устраиваться на ночлег.
Маргарет, как и сказала, позаботилась о номерах. Заняла три. Два для себя и старшей сестры, третий — для прислуги.
В гостинице было людно, шумно и душно. Печи дышали жаром — хозяева боялись, что ночь выдастся холодной, и топили вовсю. В таверне, что находилась на первом этаже, не было свободных мест.
Когда Анна с Марисой зашли туда, младшая уже махала им. Ей, как знатной, без очереди отыскали особый стол, отгороженный от простых смертных плотной занавеской.
Анна устало опустилась на массивный стул. Грубый и потертый, он был обит поверх сиденья мягкой тканью. Прямо роскошь!
Подали дикую утку в яблоках и похлебку из лука и тыквы. Хлеб. Вина мутного…
Маргарет захотела.
И чистой воды.
Проголодавшейся Анне ужин показался просто божественным. А после него сон стал морить, но поддаваться ему было нельзя. Прежде стоило проверить, что там с повозкой.
Владельцы таверны, брат и сестра, отогнали тарантас на специальный огороженный дворик, где дежурила охрана и следила, чтобы не подобралось к чужому добру какое ворье. Коней разместили под длинным гостевым навесом. Их накормили и наполи — входило в стоимость.
Быть одной в номере Анне не хотелось, она позвала с собой Марису. Благо стояло там три кровати, места много — на целую семью. Уже в ночи дородные слуги притащили госпоже бочку для купания, наполнили и просили сообщить, когда надо будет слить и вынести.
Анна едва не уснула прямо в воде. Горячая нега расслабляла и душу и тело. Людской шум внизу убаюкивал, навевая воспоминания об отелях и вокзалах. О поездах, где все мерно жужжит, изливается неразборчивыми речами.
Люди говорят друг с другом.
Как когда-то давно под перестук поезда, летящего по мурманскому направлению в сторону карельских озер…
Анна пересилила дрему и заставила себя вылезти и позвать прислугу. Попросила, чтобы воду сменили для Марисы. Не ложиться же камеристке спать пыльной и грязной?
— Да что вы. Я б потерпела, — заупрямилась та. Потом махнула рукой и согласилась. — Повезло мне с вашими странностями, госпожа, — принялась она рассуждать, пока для нее несли воду. — Все думаю, а если б наоборот случилось? Если б вы злою стали и привередливой, как четвероюродный ваш дядька по маменьке? У него вся прислуга воет. Все ему не так. Все не эдак. Говорят, он слуг своих просто так розгами порет. Потому что охота ему!
Анна покачала головой:
— Какой ужас…
Мариса стремительно ополоснулась. Ей было неловко. Наспех обтеревшись и одевшись, она вновь подскочила к Анне.
— Что ж это я вам всякую жуть рассказываю? Вдруг приснится?
— С твоей жутью было бы проще. — Анна закуталась в одеяло и села на кровати, скрестив ноги. Спросила тихо-тихо: — А твоя магия, она какая? Из чего она рождается?
— Из жалости, — ответила камеристка шепотом. — Из сострадания. Она слабая, правда, но зато управляться с ней легко.
— Ты сказала, что читаешь заговоры? Где ты их узнала? Может, мне тоже…
— Заговоры, они больше для настроения, — принялась разъяснять Мариса. — Для нужного тона. Еще петь можно, ежели нравится. Суть ведь не в словах, а в том, что на душе творится. Чем яснее чувство и понятнее задача, тем проще что-то наколдовать. Вот, например, когда вам плохо по пути в Драконий дол стало, я очень четко знала, что нужно вам как-то помочь. Сделать что-то, чтобы вы не…
Она осеклась на полуслове.
— Ага, — согласилась Анна. — Понимаю. Погасишь лампу?
Бороться со сном не осталось сил. И все же судьбоносность грядущего пугала после беседы с дэй. Не просто сон.
Не просто…
Анна что-то пробормотала перед тем как отключиться, а потом…
Потом были все те же окна на сером боку панельного дома. Скрипучая форточка на ржавых петлях — поменять старое окно в кухне на новый пластик руки не дошли.
Внутрь буквально затянуло. Попробуй Анна сопротивляться — не вышло бы.
Она приготовилась вновь увидеть Ивана, и в груди все сжалось.
Отвратительная мысль созрела в голове нарывом. Не хотелось признаваться в том малодушном и разрушительном, что таилась в пыльном уголке души. Эту серую, гаденькую мысль раз за разом вбивали женщинам ее мира нерадивые советчики и некоторые новомодные коучи. «В проблемах отношений виноваты обе стороны», — пели в голове их ехидные голоса. И Анна иногда поддавалась — думала, а что если и правда? Вот влюбился Иван… Бывает же у людей любовь? Настоящая даже… «Муж ушел? Наверное, потому, что ты стала неженственной и перестала следить за собой. Мужчины хотят видеть рядом сексуальную нимфу, а не больную тетку в застиранном халате»…
И ей начинало казаться, что взгляни она на мир глазами мужа, то, может…
Может, и она сочла бы, что в его поступке есть резон. Ведь жизнь одна. Любовь вот нагрянула. И Верочка молода…
Ей даже думалось однажды, что на самом деле Иван сожалеет о ее кончине. И они с Верочкой вместе носят на кладбище цветы.
Хотелось бы.
Так хотелось, чтобы муж оказался не распоследним…
Она ведь положила на него всю жизнь! Как же это обидно! Как больно осознавать, что ты ошиблась, и ошибка, роковая, смертельная, стоила тебе всего…
Но какая же глупость все эти оправдания!
После разговора с дэй все встало на свои места, и Анна отмела ядовитую надежду на Иванову человечность напрочь. То, что она видела во сне, — это правда. Жестокие слова бывшего — это правда! Не плод воспаленного обидой воображения. Все так! Цинизм, веселые попойки, гогочущие дружки и неверность, неверность, неверность…
Иван оказался еще хуже.
Гораздо хуже, чем она представляла после предательства.
И не было ему больше никаких оправданий!
И брак с ним был обидной, болезненной, досадной ошибкой, стоившей Анне жизни.
Вот так.
Горько, страшно — но так!
Гнев булькнул внутри, как кипящее колдовское варево.
И прыснул из турки черный, как Аннина ярость, кофе. Залил грозной тьмою белую плиту.
Верочка Шмакова, с утра уже накрашенная, уложенная, наряженная в кокетливый белый пеньюарчик, беззвучно вскрикнула и отскочила к столу.
Из спальни донесся недовольный голос Ивана.
— Ну что там у тебя опять?
— Все хорошо, — сладким голоском пропела
