Потом толкнул его пятерней в лоб, проговорил:
— А ты сообразительный! Только все это делается не так, все гораздо сложнее… — Увидел Васькины книжки, спросил: — Ты в каком классе?
— В пятом… — сказал Васька и закусил растерянно губу: о школе-то он совсем забыл! — Сколько… Сколько сейчас времени?
— Да около трех, наверное.
Махнул Васька безнадежно рукой:
— Уже первый урок кончается… Побегу, хоть на второй успеть бы…
Вздохнул Васька, настроение испортилось: теперь придется объясняться и в школе, и дома, а это хуже всего. Уши огнем вспыхнули. И перед Николаем стыдно. Взял книги, хотел положить обрезки пленки на стол, но Николай сказал:
— Возьми себе.
Сунул Васька обрезки в карман, улыбнулся кисло, поблагодарил:
— Спасибо! — и побежал вниз по лестнице.
— Осторожно, не упади! — крикнул ему вслед Николай. — Вечером, после школы приходи!
— Ладно! — уже снизу прокричал Васька. И оттого, что Николай пригласил его заходить, на душе у Васьки немного посветлело, радость, что он побывал в святая святых клуба — в кинобудке, — взяла верх! Самому не верится, но вот оно, доказательство, — вот они, кадрики из кинокартины! И что там урок, что там выговор матери — ради такой удачи можно пожертвовать чем угодно!..
Но как только вспомнил Васька о матери, снова заныло сердечко, сразу тоскливо сделалось на душе, даже бежать перестал, поплелся шажком: все равно теперь уже ничего не догонишь, ничего не исправишь — спеши не спеши. Уж больно строга мать, особенно насчет школы строга…
Но Ваське в этот день повезло: первый урок оказался пустым — заболела учительница. Зря он скрывался в кустах школьного сада — ждал переменки. Мог бы потихоньку пройти по коридору и войти в класс — там ребята сидели одни и занимались, кто чем хотел. Им завуч так и сказал: «Занимайтесь, кто чем хочет, только без шума».
Целый день Васька был в центре внимания одноклассников. Он рассказывал ребятам про кинобудку и в доказательство показывал обрезки кинопленки. Кадрики ходили из рук в руки, их смотрели на свет, из-за них спорили на перемене, шушукались на уроках. Один раз их даже чуть не отобрала учительница русского языка — хорошо, вовремя спрятали.
Еле дождался Васька в тот день последнего звонка. Вихрем выскочил из школы и помчался снова в клуб. Взобрался по лестнице, открыл дверь в кинобудку и остановился у порога. Кинобудка была освещена каким-то голубым светом, который вырывался через верхнее отверстие в фонаре аппарата. Сам аппарат чуть подрагивал и шелестел кинопленкой. Николай оглянулся на вошедшего, увидел Ваську, сказал:
— A-а! Это ты! — И поддернул по привычке штаны, шмыгнул носом. — Ну, как, обошлось?
— Химичка заболела! Первого урока не было совсем…
— Повезло! Ну, проходи. Только тише разговаривай, а то в зале слышно. — И он указал на квадратное окошечко в стене, в которое только что смотрел.
Васька положил книжки на краешек стола, прошел на середину будки и стал смотреть зачарованно на аппарат. Когда в фонаре начинало слегка потрескивать, а на потолке голубые блики начинали розоветь, Николай приникал к темному, будто закопченному, стеклышку и подкручивал левой рукой многочисленные регулировочные винты, которые растопыренным хвостом торчали сзади фонаря.
Николай поманил Ваську и кивнул на окошко. Васька поднялся на цыпочки, заглянул. В зале было темно, людей не видно, их, казалось, закрывал, как туманом, бегущий откуда-то из-под Васьки расширяющийся сноп света. Этот сноп упирался в экран, на котором двигались люди. Толстый, с мясистыми щеками, бритоголовый католический поп что-то важное рассказывал прихожанам. Потом изображение исчезало с экрана, появлялась надпись и в зале вспыхивал хохот.
Смотреть в окошко Ваське было неудобно, да и не очень интересно, и он повернулся к аппарату. Шелестя петлями, пленка ползла по многочисленным зубчатым шестеренкам вниз и, медленно стекая, наматывалась на нижнюю бобину. В одном из окошек между двумя роликами в том месте, которое было особенно освещено, Васька неожиданно заметил такое же движение фигур в кадрике, как и на экране, хотя пленка, казалось, была неподвижной. Это открытие так удивило Ваську, что он дернул Николая за рукав и указал пальцем на «живой» кадрик.
— Вон там кино, — указал он. — Только вверх ногами.
Николай взглянул, куда показывал Васька, заулыбался:
— Чудак ты. Это и есть кино. Отсюда свет идет в объектив, через увеличительные стекла и на экран. — Николай расширил в сторону зала ладони, словно изображал раскрытую пасть.
У Васьки застыла на лице удивленная улыбка, он смотрел на аппарат, словно завороженный. Волшебство какое-то! Николай отстранил его в сторонку, открыл верхнюю кассету — там на бобине оставалось уже совсем немного пленки, и он оставил ее открытой.
Бешено вертелась верхняя бобина, еле-еле вращалась опузатевшая нижняя, трепетно шелестела пленка на роликах. Николай встал вплотную к аппарату, напряженно поглядывая то в зал, то на «живое» окошко в проекторе. И как только блеснул в этом окошке пустой кадр, он мигом захлопнул заслонку фонаря, вырубил на станине рубильник и включил свет в зале. Пленка еще шелестела, хлеща упругим концом по зубцам, а Николай уже щелкал сверху вниз зажимами, освобождая ролики для другой части фильма. Аппарат затих, когда Николай уже снял нижнюю бобину и бросил ее на стол. Выхватив из ящика фильмостата новый ролик, он вложил его в верхнюю бобину и продернул конец пленки вниз. Заправляя пленку, Николай щелкал зажимами быстро и четко, словно автомат. Заправив нижний конец пленки в бобину, Николай распрямился, окинул быстрым взглядом все узлы, проверил пальцем петли и, раскрутив правой рукой аппарат за ручку, левой включил мотор. Погасив свет в зале, открыл заслонку — пучок света ринулся через «живое» окошко в объектив, из объектива в зал. Взглянув на экран, Николай уже спокойно и неторопливо подкрутил ручки углей и отошел от аппарата.
Ваську поразило, с какой быстротой он работал: ни одного лишнего движения, на выключатели даже и не смотрит — руки сами все делают — быстро, четко, хорошо. Полминуты, и аппарат снова ожил. Васька вспомнил, как он всегда досадовал, когда сидел в зале и вдруг на самом интересном месте кончалась часть и перерыв, казалось, длился бесконечно долго. Ребята начинали нетерпеливо топать ногами, кричать, свистеть, часто в этот хай включался и он: «Сапожник, три часа копается…» А «сапожник», оказывается, вовсе и не копается, быстрее его, пожалуй, никто бы и не поменял часть в аппарате.
— А на станции, говорят, кино идет без перерыва… — сказал Васька.
— Да. Два аппарата, — быстро отозвался Николай, словно ожидал от Васьки именно этого разговора. — Один включается, другой выключается.
— А я думал, лента тянется сплошняком, — признался
