– Как, и вы туда же дворянку бранить-с? Как вы смеете, князьдворянку бранить-с? Коли я кадушка, так вы безногие-с…
– Кто, я безногий?
– Ну да, безногие-с, да еще и беззубые-с, вот вы какие-с!
– Да еще и одноглазый! – закричала Марья Александровна.
– У вас корсет вместо ребер-с! – прибавила НатальяДмитриевна.
– Лицо на пружинах!
– Волос своих нет-с!..
– И усишки-то, у дурака, накладные, – скрепила МарьяАлександровна.
– Да хоть нос-то оставьте мне, Марья Степановна, настоящий!– вскричал князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. – Друг мой!Это ты меня продал! Это ты рассказал, что волосы у меня нак-лад-ные…
– Дядюшка!
– Нет, мой друг, я уже более не могу здесь оста-ваться.Уведи ты меня куда-нибудь… quelle société![62] Куда это ты завелменя, бо-же мой?
– Идиот! подлец! – кричала Марья Александровна.
– Боже ты мой! – говорил бедный князь. – Я вот тольконе-много за-был, зачем я сюда приехал, но я сей-час вспом-ню. Уведи ты меня,братец, куда-ни-будь, а то меня растерзают! Притом же… мне не-мед-ленно надозаписать одну новую мысль…
– Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я вас тотчас же перевезув гостиницу и сам перееду с вами…
– Ну да, в гос-ти-ницу. Adieu, ma charmante enfant…[63] выодна… вы только одна… доб-родетельны. Вы бла-го-род-ная девушка! Пойдем же, моймилый. О боже мой!
Но не стану описывать окончания неприятной сцены, бывшей повыходе князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровнаосталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы. Увы!сила, слава, значение – все исчезло в один этот вечер! Марья Александровнапонимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий, многолетний ее деспотизмнад всем обществом окончательно рушился. Что оставалось ей теперь? –философствовать? Но она не философствовала. Она пробесилась всю ночь. Зинаобесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!
Как верный историк, я должен упомянуть, что всех более вэтом похмелье досталось Афанасию Матвеичу, который забился наконец куда-то вчулан и в нем промерз до утра. Наступило наконец и утро, но и оно не принеслоничего хорошего. Беда никогда одна не приходит…
Глава XV
Если судьба обрушится раз на кого бедою, то ударам ее иконца не бывает. Это давно замечено. Мало было одного вчерашнего позора и срамадля Марьи Александровны! Нет! судьба ей готовила побольше и получше.
Еще до десяти часов утра по всему городу вдруграспространился один странный и почти невероятный слух, встреченный всеми ссамою злобною и ожесточенною радостью, – как и обыкновенно встречаем мы всевсякий необыкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних. «Дотакой степени потерять стыд и совесть! – кричали со всех сторон, – до такойстепени унизиться, пренебречь все приличия, до такой степени распустить всеузы!» и проч. и проч. Вот что, однако же, случилось. Рано утром, чуть ли еще нев седьмом часу, одна бедная, жалкая старуха, в отчаянии и в слезах, прибежала вдом Марьи Александровны и умоляла горничную как можно скорее разбудить барышню,одну только барышню, потихоньку, чтоб как-нибудь не узнала Марья Александровна.Зина, бледная и убитая, выбежала к старухе немедленно. Та упала ей в ноги,целовала их, обливала слезами и молила немедленно сходить с ней к ее больномуВасе, который всю ночь был так труден, так труден, что, может, и дня больше непроживет. Старуха говорила Зине рыдая, что сам Вася зовет ее к себе проститьсяв предсмертный час, заклинает ее всеми святыми ангелами, всем, что было прежде,и что если она не придет, то он умрет с отчаянием. Зина тотчас же решиласьидти, несмотря на то что исполнение такой просьбы явно бы подтвердило всепрежние озлобленные слухи о перехваченной записке, о скандалезном ее поведениии проч. Не сказавшись матери, она накинула на себя салоп и тотчас же побежаласо старухой, через весь город, в одну из самых бедных слободок Мордасова, в самуюглухую улицу, где стоял один ветхий, покривившийся и вросший в землю домишка, скакими-то щелочками вместо окон и обнесенный сугробами снегу со всех сторон.
В этом домишке, в маленькой, низкой и затхлой комнатке, вкоторой огромная печь занимала ровно половину всего пространства, на дощатойнекрашеной кровати, на тонком, как блин, тюфяке лежал молодой человек, покрытыйстарой шинелью. Лицо его было бледное и изможденное, глаза блистали болезненнымогнем, руки были тонки и сухи, как палки; дышал он трудно и хрипло. Заметнобыло, что когда-то он был хорош собою; но болезнь исказила тонкие черты егокрасивого лица, на которое страшно и жалко было взглянуть, как на лицо всякогочахоточного или, вернее сказать, умирающего. Его старуха мать, которая целый год,чуть не до последнего часу, ждала воскресения своего Васеньки, увидала наконец,что он не жилец в этом мире. Она стояла теперь над ним, убитая горем, сложивруки, без слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять,хоть и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерзлаяземля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но Васе не на нее смотрел вэту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое, дышало теперьблаженством. Он видел наконец перед собою ту, которая снилась ему целые полторагода, и наяву и во сне, в продолжение долгих тяжелых ночей его болезни. Онпонял, что она простила его, явясь к нему как ангел божий в предсмертный час.Она сжимала его руки, плакала над ним, улыбалась ему, опять смотрела на негосвоими чудными глазами, и – и все прежнее, невозвратное воскресло вновь в душеумирающего. Жизнь загорелась снова в его сердце и, казалось, оставляя его,хотела дать почувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.
– Зина, – говорил он, – Зиночка! Не плачь надо мной, нетужи, не тоскуй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, –вот так, как теперь смотрю, – буду чувствовать, что наши души опять вместе, чтоты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру, может бытьне приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с какой добротой ты наменя смотришь! А помнишь, как ты прежде смеялась? помнишь… Ах, Зина, я не прошуу тебя прощения, я и поминать не хочу о том, что было, – потому, Зиночка,потому, что хоть ты, может быть, и простила меня, но я сам никогда себе непрощу. Были долгие ночи, Зина, бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот наэтой самой кровати, я лежал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил,что мне лучше умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!
Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотелаэтим остановить его.
