Тебя сорву я вновь.
Мы сложили все травы, какие могли унести, в холщовый мешок и приготовились уходить. Я уже собиралась потушить огонь в очаге, но Элинор положила руку мне на плечо.
– А что же с маками, Анна? Что мы будем делать с ними? – Она протянула мне маковые головки. – Решать тебе.
Меня охватила тревога.
– Разве они не пригодятся нам, чтобы облегчить страдания больных? – сказала я, думая в первую очередь о себе, а вовсе не об умирающих.
– Гоуди сознавали, как опасно это растение. Их запасов хватит лишь на несколько тяжелых случаев. Как нам решать, кому помочь, а кому позволить страдать?
Не говоря ни слова, я взяла у нее маковые головки и занесла руку над очагом, но у меня не хватило духу разжать пальцы. Я пробежала ногтем по незрелой головке, и оттуда медленно засочился млечный сок. Я жаждала слизнуть его, почувствовать горечь на языке, а затем – сладостное продолжение. Элинор молча ждала. Мне хотелось заглянуть ей в лицо, но она отвернулась.
Как пережить грядущие дни и ночи? Другого утешения мне не найти, и единственный способ вырваться из этой деревни со всеми ее кошмарами лежал у меня в руке. Но тут я поняла, что это не совсем так. Ведь была еще наша работа. В тот день я сама убедилась, что можно затеряться и в ней. И это будет вовсе не самолюбивое забвение. Изучая травы и применяя их против заразы, мы, вероятно, принесем много пользы. Однако подобный труд требует ясности мысли. Я швырнула маки в огонь. Сок зашипел, головки разорвались, мелкие семена брызнули в разные стороны и смешались с пеплом.
Когда мы наконец затворили за собой упрямую дверь, ветер уже улегся и погода стояла более теплая. Я пообещала себе, что постараюсь оправдать ожидания Элинор. А если не выйдет, теперь я знала, где искать в саду Гоуди бледно-зеленые маковые побеги по весне.
Сравнялся с нисходящими в могилу[25]
Проходя мимо церковного кладбища, мы увидели там мистера Момпельона: без сюртука, широкие рукава белой рубашки закатаны, волосы мокрые от пота. Он рыл могилы. В земле виднелись уже три разверстые ямы, а он меж тем копал четвертую.
Элинор поспешила промокнуть платком его лоб. Он отвел ее руку и отступил назад. С серым от утомления лицом он тяжело оперся на лопату. Элинор взмолилась, чтобы он передохнул, но священник лишь покачал головой:
– Я не могу позволить себе передышку. Нынче надобно выкопать шесть могил, и одна из них для Джона Миллстоуна. (Тем утром почил наш могильщик. Его обнаружил сам мистер Момпельон. Старик лежал с раскинутыми руками, наполовину высунувшись из могилы, которую так и не докопал.) У бедняги не выдержало сердце. Для столь тяжелой работы он был слишком стар.
Глядя на мистера Момпельона, я опасалась, как бы он тоже не испустил дух. Выглядел он из рук вон скверно. Похоже, всю ночь ходил от одного смертного одра к другому. Обещание, что никто не умрет в одиночестве, обернулось для него тяжким бременем. Было очевидно, что, взвалив на себя еще и обязанности могильщика, долго он не протянет. Я прошла на кухню, быстро подогрела полынного пива и принесла его к яме, где мистер Момпельон стоял по пояс в грязи.
– Сэр, не пристало вам рыть могилы, – сказала я. – Позвольте мне привести кого-нибудь из «Горняцкого дворика».
– И кто же согласится прийти? – Прижав ладонь к пояснице, он с гримасой выпрямился. – Горнорабочим и без того туго: тот, кто в срок не добудет означенную меру руды, рискует лишиться горного отвода. Среди фермеров некому молотить хлеб и доить коров. Как можно поручать им эту печальную работу? Те, кому она еще под силу, должны держаться от покойников подальше, чтобы не подхватить заразу.
Так он проработал до наступления темноты. Затем распорядился, чтобы люди несли своих мертвецов. Погребальная процессия была жалким зрелищем. Никто уже не сколачивал для покойников гробы – доски кончились, а новых напилить было некогда. Люди несли трупы близких на руках, а у кого недоставало сил, обвязывали покрывалом и тащили волоком. Майкл Момпельон молился о каждом, затем, при свечах, помогал засыпать могилы землей. Пока он трудился на кладбище, за ним послали еще две семьи, нуждавшиеся в его помощи. Будь моя воля, я бы отложила вести до утра, но Элинор сказала, что это неправильно. Когда ее муж вошел в дом, она подала ему горячей воды и смену белья, а я – питательный ужин. Наскоро поев, он надел сюртук и ускакал прочь, верный своему слову.
– Так продолжаться не может, – сказала я, когда стук копыт стих.
– Я знаю, – ответила Элинор. – Он крепок телом, но дух его, боюсь, еще более крепок. И эта твердость духа толкает его на такие поступки, какие не по силам ни одному мужчине. Поверь, я видела это своими глазами – и во благо, и во вред.
Той ночью священник почти не смыкал глаз, и новый день принес с собой не меньше забот. Утром мы отправились на ферму к Мериллам, где лежал при смерти Джейкоб. Брэнд, живший у Мериллов с тех пор, как они с Мэгги Кэнтвелл возвратились в деревню, отвел пятилетнего Сэта в овчарню – помогать по хозяйству, а также чтобы мальчик не смотрел на страдания отца. Черити, денно и нощно трудившаяся так, как не должна трудиться ни одна десятилетняя девочка, уснула на тюфяке в углу. Пока я стряпала овсяные лепешки детям на ужин, мистер Момпельон тихо беседовал с Джейкобом. Он справился у фермера, не желает ли тот что-нибудь сказать, пока его разум не затуманился, или о чем-нибудь распорядиться.
Лицо Мерилла пылало, каждый вдох давался ему с великим трудом.
– Ваше преподобие, я знаю, негоже бояться смерти, однако ж я ее боюсь. Боюсь, потому что грешил. Жена моя, Моди, вот уже шесть лет покоится в могиле… Я грешил против нее и страшусь наказания…
