иначе назвать невероятное по наглости — и произволу — изменение избирательного закона, согласно которому голос помещика приравнивался отныне к четырем голосам предпринимателей, к 65 голосам людей свободных профессий, к 260 крестьянским и 540 рабочим голосам. В итоге 200 тысяч помещиков были представлены в третьей Думе точно так же, как десятки миллионов остального населения империи — их было теперь 50 % (!). Подавляющее большинство народа было попросту лишено права голоса. Дума больше не воспринималась как народное представительство.
Я не уверен, что такое драконовское, неслыханное ранее в конституционной истории изменение избирательного закона можно назвать ошибкой Столыпина. Скорее свойство характера — резкого, нетерпеливого, предпочитавшего рубить сплеча, не очень, скажем прямо, подходящего для государственного деятеля масштаба Бисмарка… или Ельцина. Это было видно уже в случае с военно-полевыми судами. Тогда, чтобы погасить многочисленные скандалы, пришлось закрыть 206 (!) газет. Только знаменитый рассказ Леонида Андреева да отчаянный вопль Толстого прорвались через цензуру. Так или иначе, третьеиюньский переворот остался в истории как всем фальсификациям фальсификация, куда там сегодняшнему Чурову с его кустарными «каруселями»!
С. Ю. Витте
Но дело было не только в том, что Столыпин не мог представить себе Россию без помещичьего землевладения (тем более, заметим в скобках, без самодержавия). Дело было еще и в том, что впоследствии именовалось великодержавным шовинизмом. А он был без преувеличения гомерическим, немыслимым для империи, желающей сохраниться как империя. Даже Путин назвал лозунг «Россия для русских» «придурочным». Но, судя по итогам путча, именно этого и добивался Столыпин. Судите, впрочем, сами. Если в первой Думе число великороссов примерно равнялось числу представителей национальных меньшинств (что соответствовало их численности в империи), то в третьей — великороссов было 377, а все национальные меньшинства, включая украинцев, поляков, белорусов, финнов, татар, евреев, кавказцев, представляли 36 (!) депутатов. Я не упоминаю народности Средней Азии только потому, что они — по причине «отсталости» — были вообще лишены права голоса.
Короче, руссификатором Столыпин был перворазрядным, и то, что финны все еще говорили на своем языке, долго не давало ему покоя. А что означало лишение представительства всех национальных меньшинств для будущего России, не требует объяснения. Право, в ретроспективе «спаситель империи» выглядит революционером, причем, прав был Толстой, равным по разрушительной силе своих действий всем революционерам вместе взятым. И поразительное дело, консервативный и подозрительный двор ничего не заметил: избавление от всех этих противных либералов и «мужичья» в Таврическом дворце рассматривали там как окончание революции. Тем более что и не пошевелилась Россия после разгона второй Думы.
Еще поразительнее, однако, что и Столыпин не понял: для него это тоже было началом конца. Он-то устраивал свой путч, чтобы ему не мешали проводить крестьянскую реформу, а двору его реформа была до лампочки. Его нанимали для подавления революции, а не для реформ. И поскольку мавр, похоже, свое дело сделал, вчерашний страх сменился новым высокомерием.
П. Н. Дурново
Царь оправдывал путч лениво: я, мол, самодержец и что даровал, имею права и отнять. И вообще как помазанник Божий отвечаю лишь перед Ним. Пожалуй, нигде, кроме России, не говорила в ХХ веке верховная власть со своим народом на столь архаическом языке. Нет слов, столыпинское извинение звучало более интеллигентно: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью государства». Но что, спрашивается, в тогдашней России угрожало целости государства, кроме его собственного избирательного закона, буквально толкавшего национальные окраины к сепаратизму?
Как бы то ни было, немедленный выигрыш, тот, что Столыпин ценил выше любых завтрашних химер, был очевиден. В третьей Думе правительство получило поддержку 310 депутатов: 160 русских националистов и 150 октябристов. О том, легитимна ли была такая Дума в глазах народа, практически лишенного в ней представительства, он, увы, не подумал. Но России эта особенность его характера аукнется страшно. Достаточно вспомнить популярность и силу Советов в феврале 1917-го, чтобы понять, что первый камень в подрыв легитимности Временного правительства заложил своим антиконституционным путчем именно Столыпин. Просто потому, что своих представителей большинство видело в демократических Советах, а не в нелигитимной Думе.
Реформатор
Нет спора, все, что делал тогда Столыпин, как бы странно это впоследствии ни выглядело, делалось «во благо». Он спасал империю царей. Он искренне верил в успех своего безнадежного дела. Другой вопрос, затруднила его работа или облегчила в 1917-м Ленину задачу — сокрушить Временное правительство и с ним свободу России? И едва зададим мы этот вопрос, как отпадут все сомнения: Столыпин — фигура и впрямь трагическая. Но это, главное, еще подождет. Сначала о его реформе, о том, с чем он вошел в историю, хотя Сергей Витте и оспаривал ее авторство.
Сутью ее была, как мы знаем, попытка разрушить крестьянскую общину, доделав тем самым то, на что не решился царь-освободитель. Попытка, абсолютно необходимая, если суждено было России стать нормальной европейской страной. Другой вопрос, выполнима ли была эта задача в стране с «думским самодержавием» и склонностью к патриотическим истериям. Консенсус современных историков — и западных и советских (Огановский, Робинсон, Флоринский, Карпович, Лященко) — таков: к 1916 году 24 % крестьянских домохозяйств действительно выделились из общины. Правда, состоит этот консенсус также в том, что столыпинская реформа представляла собой, помимо прочего, еще и отчаянную — и обреченную — попытку спасти помещичье землевладение, заставив крестьян перераспределять землю, которой они и без реформы владели. Тем более что непонятно было, как сложится судьба тех 76 % крестьян, что остались в общинах.
Кто знает, посвяти Столыпин столько же внимания и ресурсов, сколько посвятил он разрушению общины, переселению в Сибирь и обустройству в ней крестьянской бедноты, реформа могла бы и не облегчить Ленину задачу разрушения России. Но он не посвятил. Хотя это было, пожалуй, куда более важным, нежели помощь тем, кто выселялся из общины на хутора. Если бы хоть на минуту предвидел он, какую страшную рознь посеет его половинчатая реформа в деревне, он, быть может, и сменил бы приоритеты в пользу Сибири и занял более активную позицию в борьбе против «партии войны» в имперском истеблишменте. Впрочем, предвидение не было, как мы уже убедились, его сильной стороной. Хотя совсем не трудно было представить себе, что непереселенная и необустроенная на свободных землях Сибири крестьянская беднота возненавидит выделившихся «кулаков» так же, как помещиков, и ненависть эта грозит в случае войны новой пугачевщиной, найдись только
